Глава 2.
Ранчо

В те ранние годы моей начальной школы Майкл регулярно, хотя и зачастую неожиданно навещал дом нашей семьи в Хоторне. В 1987-м, когда мне было семь лет, вышел его седьмой альбом Bad. Майкл прислал нам копию альбома до официального релиза, мы сходили на концерт и посмотрели всей семьей по MTV видео “Man in the Mirror”, когда оно только вышло (после этого я смотрел его миллион раз – это было в те старые добрые времена, когда канал MTV показывал видеоклипы нон-стоп). Bad был продан тиражом более 30 миллионов копий и пользовался огромным глобальным успехом. Майкл был на вершине мира.

В течение следующих нескольких лет при каждой встрече Майкл играл нам песни, над которыми работал в тот момент, спрашивал наше мнение и знакомил нас с новыми направлениями своей музыки. Когда через четыре года после Bad в наш почтовый ящик прибыл альбом Dangerous, я с удивлением обнаружил, что некоторые из песен, которые я слышал от Майкла, не были включены в альбом – например, трек “Turning Me Off” и еще один под названием “Superfly Sister” (он был издан позже на альбоме Blood on the Dancefloor). Dangerous продавался еще быстрее и лучше, чем Bad. Мировая база поклонников Майкла росла, и мои знания о его музыке постоянно расширялись, хотя мои друзья по большей части оставались в неведении о Майкле Джексоне. Мы все еще были в том возрасте, когда в основном перенимали музыкальные вкусы своих родителей, а родители моих друзей не увлекались Майклом. С моими же родителями была другая история: Майкл считался членом нашей семьи, и я гордился каждым его успехом. В 1993 году наши отношения вышли на новый уровень, когда он впервые пригласил мою семью к себе домой на ранчо Неверлэнд.

К тому времени я уже несколько лет знал, что Майкл строит жилье в Калифорнии. Надзирая за строительными работами на ранчо, он часто говорил нам: «Вы должны побывать в Неверлэнде. У меня есть кинотеатр, зоопарк, аттракционы. В Неверлэнде нет правил. Там можно делать все, что хочется, просто отдыхать и быть свободным». Я и понятия не имел, что меня ждет. Ни малейшего понятия.

Реальность оказалось такой, какой я даже предположить никогда бы не смог. Когда моя семья впервые поехала в Неверлэнд в весенние каникулы, мне было двенадцать. К тому времени все мои братья и сестры уже родились: родители взяли меня, Эдди, брата Доминика, сестру Мари Николь, младшего брата Алдо – еще младенца – и двух наших кузенов, Даниэль и Алдо. Наша семья часто путешествовала, даже с детьми, потому что родители считали обязательным регулярно навещать родных в Италии, но в Калифорнию это была наша первая поездка. Я не представлял себе, какой именно будет Калифорния. Майкл сказал: «У меня есть колесо обозрения», и когда самолет пошел на посадку, я в полнейшей наивности выглянул в окно, ожидая увидеть колесо прямо на аэродроме. Мне было невдомек, что ранчо находится в двух часах езды к северу, возле Санта-Барбары.

Прибыв в Лос-Анджелес, мы провели день в парке Universal Studios, но на этом наша обычная туристическая программа окончилась. Следующим утром, ближе к полудню, супердлинный черный лимузин Майкла забрал нас из отеля, чтобы отвезти в Неверлэнд. Позже, став взрослым, я привыкну к этому маршруту, но когда я был маленьким, мне показалась, что дорога занимает целую вечность. Мы, дети, (кроме малыша Алдо) метались по салону роскошного лимузина как рой мух, пойманных в банку. Когда мы, наконец, прибыли к воротам Неверлэнда, нас встретила охрана. Водитель сказал: «Здесь у нас семья Касио», – и охранник открыл ворота.

Как будто езда из Лос-Анджелеса была недостаточным испытанием на выносливость для шести маленьких детей, от ворот нам пришлось проделать еще немалый путь до дома. Но теперь мы, наконец, попали в Неверлэнд, и это действительно был иной мир. По всей территории разносилась классическая музыка, перемежающаяся с саундтреком из диснеевских фильмов «Питер Пэн» и «Красавица и Чудовище». Кругом были платановые деревья, цветы, фонтаны и акры красивейшего американского ландшафта. Дорога изгибалась между железнодорожной станцией справа и озером слева. Повсюду стояли бронзовые статуи играющих детей, и со всех сторон нас окружали горы. Виды были сногсшибательные. Неверлэнд оказался самым волшебным местом, где я когда-либо бывал. И до сих пор им остается.

Прихожая дома в стиле тюдор была украшена статуями и картинами. Величественные красные дорожки разбегались по лакированным деревянным полам. Менеджер дома, Гайл, провел нас внутрь, мимо блестящей деревянной лестницы и холла в крыло Майкла и дальше по коридору в гостиную. «Мистер Джексон сейчас выйдет к вам», – сообщил Гайл.

Через несколько мгновений появился Майкл. «Добро пожаловать в Неверлэнд, – сказал он просто. Потом добавил: – Чувствуйте себя свободно». В том или ином виде все его гости получали эту инструкцию.

Нас провели в столовую, где персонал сервировал обед, и мы поели вместе, обмениваясь последними новостями. После обеда Майкл устроил нам экскурсию по своему владению. Мы посетили зоопарк, прокатились на поезде и сделали круг на колесе обозрения. Всё на ранчо было в полной работоспособности и под присмотром персонала: смотрители за животными и операторы аттракционов возникали, будто магически сотканные из воздуха, в тот самым момент, когда требовалась их помощь.

Кататься на каруселях в Неверлэнде было весело, но меня всегда больше впечатлял зоопарк. У Майкла было несколько работников, присматривавших за животными: были дрессировщики рептилий, отдельные люди, ухаживавшие за медведями, львами и обезьянами, отдельный человек для жирафов и слона, и так далее. Дрессировщики выводили для нас животных, позволяли их кормить и рассказывали об их нравах. В питомнике рептилий жили анаконды, тарантулы, ошейниковая кобра, гремучие змеи, пираньи и крокодилы. Крокодилы питались только раз в неделю и поглощали свежих куриц сразу целиком. Было четыре или пять жирафов. На жирафов и лошадей у Майкла была аллергия – ему приходилось принимать лекарство, если он хотел их потрогать, но я обожал гладить жирафов: вблизи их дыхание почему-то пахло мятой. Моими любимцами были шимпанзе и орангутанги. Они всегда ходили полностью одетыми – в подгузники, рубашки и штаны OshKosh. Шимпанзе почему-то были одержимы мелкими деталями: если, например, у меня была заусеница, они моментально ее замечали, изучали, трогали и целовали. Они пили сок из пакетиков через трубочки и любили конфеты «Jujubes» и «Nerds». Каждую драже они брали отдельно и внимательно осматривали, прежде чем съесть. Не буду утверждать, что конфеты были самым питательным, одобренным обществом по защите животных рационом для зверей, но могу сказать, что маленький медвежонок был совершенно без ума от «Skittles». Он лизал прутья клетки, выпрашивая еще и еще. Ах да, и слоны обожали пить содовую и есть «Starbursts». Как, говорят, домашние животные похожи на своих хозяев, так и звери в Неверлэнде развили пристрастия в еде, подозрительно похожие на вкусы самого Майкла.

Дорога к кинотеатру Неверлэнда отличалась особым изяществом. Посетитель проходил по выложенной камнями тропинке мимо красиво подсвеченного фонтана с танцующей водой, и фоном играла великолепная музыка, как и везде на ранчо. Миновав две пары дверей, вы попадали в театр. Слева от входа располагалась аниматронная выставка героев из «Пиноккио», которую специально для Майкла изготовили работники студии Disney. Внутри можно было заметить фигурку Майкла, одетого в костюм из видео «Smooth Criminal». Фигуры разыгрывали небольшую сценку, в которой голос говорил: «Смотрите, это Майкл!», и аниматронный Майкл оживал, проходя по кругу лунной походкой.

Справа, напротив Пиноккио и Майкла, была представлена аниматронная версия Страшного Серого Волка. А прямо по ходу вас встречал конфетный прилавок мечты, со всеми сортами конфет, известными человечеству. В «буфете» также имелся аппарат по производству мороженого, попкорн-агрегат и любые желаемые напитки. Дома в Нью-Джерси, если аппарат по производству мороженого доставался нам с братьями и сестрами на пару часов субботним днем, это было поводом для большого праздника. Здесь же это был лишь один маленький элемент полноценного сна наяву.

Красная ковровая дорожка вела в кинозал, где было установлено около сотни красных плюшевых кресел. В последующие визиты мы наряжали орангутанга Грейвьярда (graveyard – англ. «кладбище») и брали его с собой в кино. Он сидел между мной и Майклом, чавкая попкорном и попивая содовую из своей собственной банки. В кинотеатре также были две отдельные спальни – по одной с каждой стороны зала, – так что можно было, если захочется, смотреть кино на регулируемой больничной кровати. За годы своих визитов я не раз отправлялся в театр посмотреть кино поздно вечером, и в итоге засыпал там до утра.

Может, Неверлэнд и был по-настоящему волшебным местом, но это не изменило моего отношения к Майклу. В своем доме он был так же скромен, как и в нашем. Я не отождествлял великолепие этого места с богатством или властью – ведь я уже видел Майкла на концерте, где его превращение в мегазвезду было гораздо более впечатляющим.

Может быть, это в ту поездку – точно в одну из них, а их было много – гуляя со мной на гольфмобиле, Майкл заговорил о том, что его Неверлэнд будет музеем, как Грейслэнд Элвиса. Притворно гнусавым голосом экскурсовода он начал рассказывать:

– Справа от нас находится форт для сражений на водяных пистолетах. Майкл выиграл на этом поле множество битв...

– А когда ты планируешь это организовать? – спросил я.

– Я планирую прямо сейчас, – ответил он. – Но его не откроют до моей смерти.

***
В ту поездку мы провели в Неверлэнде три или четыре дня и жили в гостевых бунгало. Это были простые, но изысканные домики в сельском стиле, разделенные на четыре независимых помещения, с полами и мебелью из темного дерева и белым постельным бельем на всех кроватях. В ванной было заказное мыло с выгравированным логотипом Неверлэнда: мальчиком, сидящим на луне. (Похожее лого было у киностудии DreamWorks, но Майкл разработал своего «мальчика на луне» задолго до того, как образовалась DreamWorks. Должно быть, Стивен Спилберг вдохновился идеей, когда был в гостях на ранчо.) В номере Элизабет Тейлор была «королевского» размера кровать. Если я правильно помню, в нашу первую поездку мы с братом жили в Бунгало номер 2 с двумя двуспальными кроватями. Это был чуть ли не единственный случай, когда я ночевал в бунгало – во все свои последующие визиты в детстве я жил в главном доме. Утром, когда мы просыпались, повара готовили для нас завтрак по заказу и приносили его в наши комнаты, либо накрывали в кухне. Они готовы были сервировать еду 24 часа в сутки. По всей территории поместья журчали ручейки. Играла музыка. Мы передвигались по местности на гольфмобилях: от кинотеатра к парку развлечений, от аттракционов к зоопарку.

Родителям на ранчо очень понравилось. Отец сказал, что он будто «прошел сквозь врата рая», и что ранчо пробуждает юность и простодушие, спящие в каждом госте. Он расхаживал по владениям, счастливо дымя своей сигарой. Тем временем моя мать, одна из тех суперженщин, что не прекращают работу с утра до ночи, наконец сбавила темп. Неверлэнд был единственным в мире местом, где она могла расслабиться и отдохнуть – особенно в кинотеатре. Время от времени родители даже бывали замечены принимающими участие в наших боях на водяных пистолетах.

В течение дня каждый гулял сам по себе, но вечером мы все собирались вместе на большой семейный ужин. Однажды вечером мы устроили ужин в вигвамах. Майкл создал у себя маленькую индейскую деревушку с вигвамами и большим костром. Мы сидели на полу, закутанные в одеяла, разговаривали и смотрели на огонь. Это было так здорово, что в каждый следующий визит мы обязательно устраивали хотя бы один ужин в вигваме.

Другой нашей любимой традицией было кататься ранним утром на воздушном шаре. Почему-то – должно быть, это было связано с погодой – просыпаться нужно было обязательно на рассвете. Все еще сонные, но возбужденные, мы ехали к специальному месту на территории ранчо, и взбирались на борт шара. И вот вскоре мы уже парили над Неверлэндом, глядя вниз на буйные пейзажи.

Мы с Эдди большую часть времени проводили с Майклом. На ранчо каждый посетитель чувствовал абсолютную свободу и был предоставлен сам себе, но, без сомнения, возможность исследовать Неверлэнд с его создателем, подле него и через его глаза, дополняла волшебство. Нам хотелось быть с ним. Он был духом этого места.

В сказке про Питера Пэна Неверлэнд – это страна, где детям никогда не приходится вырастать. Когда Майкл был ребенком, он жил во взрослом мире. Он работал с пяти лет, ездил в турне. Его время ему не принадлежало. Когда он слышал, как другие дети играют, больше всего на свете ему хотелось присоединиться к ним, но было нельзя. Во взрослом возрасте Майкл, как он сам выражался, тянулся к детству, которого у него никогда не было. Он говорил: «Мне десять лет. Я никогда не хочу вырастать». Конечно, взросление – это часть жизни, но Майкл был намерен заново переоткрыть все то лучшее, что было в его потерянном детстве, и не отпускать его. Ему нравилась мысль о том, что можно сохранить в себе простодушие, радость и свободу. Неверлэнд был отдельным миром, где дети были свободны, а любой посетитель мог отринуть заботы и снова стать ребенком. Как только ты проходил через волшебный портал в Неверлэнд, внешний мир переставал иметь значение.

Майкл продумал Неверлэнд во всех деталях, и здесь постоянно велись работы. Майкл обладал видением – иногда безумным видением – и когда ему в голову приходила идея, он, не колеблясь, принимался проводить ее в реальность. Если он хотел домики на деревьях, он планировал домики на деревьях. Если он решал, что у него должен быть остров с фламинго, чтобы они услаждали взор въезжающих гостей, он насыпал остров и заселял его птицами фламинго. В более поздние годы, когда на ранчо бывали только мы вдвоем, мы гуляли по территории и проверяли всевозможные мелочи. Иногда мы заглядывали в гостевые покои, и если ароматическая смесь была Майклу не по душе, он велел ее заменить. Он подвигал часы на два дюйма левее, чтобы их местоположение было идеальным. Он переставлял мебель. Он любил, чтобы цветы были свежесорванные. Он хотел, чтобы деревья были аккуратно подстрижены. Во время наших неспешных прогулок он давал указания по рации: «Здесь нам нужно больше цветов. И сделайте музыку погромче», или сообщал управляющим, если не слышна фонограмма птиц, поющих непрекращающиеся трели. Неверлэнд был его фантазией, воплощенной в жизнь. Он знал в точности, где каждый элемент должен располагаться и как содержаться. Он был художником и перфекционистом во всем, что делал.

Майкл построил Неверлэнд, чтобы разделить его с людьми, в особенности с детьми, и когда ранчо стало более открытым и его начали посещать школы и приюты, Майкл устраивал для своих гостей волшебные визиты. Каждая минута была тщательно спланирована, с самого момента прибытия гостей к воротам. Весь персонал дома выходил и выстраивался на лестнице, чтобы встретить вновь прибывших и поприветствовать их в Неверлэнде. Во время завтрака гости могли вдруг увидеть проходящих за окном слонов (включая Джипси, подарок от Элизабет Тейлор), или разгуливающую ламу.

Моя поездка в Неверлэнд с семьей еще больше сблизила нас всех с Майклом. До того момента он был другом семьи, чьи неожиданные визиты были всегда желанны в нашем доме. Теперь же, на его территории, мы увидели его истинное существо. Неверлэнд олицетворял сердце и душу Майкла, и мы сочли большой честью и привилегией находиться там в его обществе. Когда мы все погрузились в лимузин и отправились в долгий путь назад в аэропорт, никто из нас не мог даже вообразить себе, что однажды мрачная тень затмит эту красоту.

***
Неудивительно, что как только я распробовал Неверлэнд, все, чего мне хотелось, это попасть туда снова. Но у меня были дела поважнее, а именно – закончить седьмой класс. Только когда наступили летние каникулы, родители наконец разрешили нам с братом Эдди вернуться туда на неделю-другую, на этот раз самостоятельно.

Когда мы с Эдди сошли с самолета в Лос-Анджелесе, нас встречал водитель по имени Гари с табличкой, гласившей: «Касио». «Мистер Джексон ожидает вас», – сказал он и спросил, голодны ли мы, – можно было остановиться перекусить чего-нибудь по пути. Может быть, мы были голодны, может быть, нет. Так или иначе, мы ответили отрицательно. Нам хотелось поскорее увидеть Майкла.

На тот вечер была назначена церемония American Music Awards 1993 года, где Майкл получал свою первую награду «Международный Артист», поэтому вместо того, чтобы отвезти нас прямо на ранчо, Гари привез нас в тайную квартиру под названием «Укрытие», которая была у Майкла в Сенчури-сити. «Укрытие» представляло собой трехэтажные апартаменты и своего рода мини-Неверлэнд. Там был целый этаж видеоигр – личная игротека Майкла. На стенах весели фотографии кумиров Майкла – Three Stooges, Чарли Чаплина, Лорел и Харди – и рисунки диснеевских персонажей. Конечно, играла музыка. Майкл любил, чтобы играла музыка, – всегда, где бы он ни был.

Когда Майкл нас встретил, ему, казалось, было неловко, что он будет занят получением награды в самый вечер нашего прибытия, и он сказал, что вместо того чтобы оставлять нас в компании одних лишь охранников, он пригласил в гости кузена составить нам компанию. (Майкл, кстати, называл всех, кто был близок к нему, кузенами или троюродными братьями – как если бы ему хотелось быть окруженным одной большой, многочисленной семьей.) «Кузеном» оказался парнишка примерно моих лет по имени Джорди Чандлер.

Я подошел к Джорди и пожал ему руку – он казался хорошим парнем. Это был уже не первый раз, когда я знакомился с другим ребенком через Майкла. Семья Джорди – как и моя – была одной из многочисленных семей, с которыми Майкл подружился (хотя Касио были единственными, кого он звал своей «второй семьей»). Мы, Касио, были более чем рады принимать друзей Майкла. Мы сами были большой семьей, и у нас всегда было место для новых людей. Мне Джорди и его семья показались приятными и ничем не выделяющимися.

Перед тем, как уйти, в тот вечер Майкл обратился ко мне: «Эплхэд, как ты думаешь, что мне надеть на шоу?» Мы как-то посмотрели эпизод «Three Stooges», где Керли или Мо называли кого-то «Applehead», и с тех пор звали друг друга и всех вокруг этим прозвищем. Каждый был Эплхэд. У нас был клуб Эплхэдов.

Я заглянул в гардероб Майкла и выбрал белую футболку с угловым вырезом, черные брюки, ботинки и куртку, которую он надевал на фотосессию для видео «Remember the Time». Когда он вышел в выбранном мною наряде, я чувствовал, что буквально свечусь. Он не изменил ни одной детали.

После отбытия Майкла мы с Эдди и Джорди остались предоставлены сами себе, но развлечение найти было несложно, учитывая, что в нашем распоряжении была имелась игротека. Я быстро сошелся с Джорди – он увлекался наукой и головоломками, и мне казалось, что это круто. В конце концов мы решили передохнуть от видеоигр, и Джорди отправился со мной на балкон, чтобы побросать шары с водой, целясь в припаркованные внизу машины. Какое-то время это было очень весело. Потом Джорди начал дурачиться с рогаткой. Не знаю, чем он ее зарядил, но определенно не водяным шаром, потому что прежде, чем я успел сообразить, что происходит, он выстрелил, попал в стекло припаркованной машины и разбил его. Черт! Мы спрятались из виду и отползли обратно в квартиру. Охране о происшедшем мы рассказывать не стали. Бедняга Джорди был в отчаянии. Он, как и мы с Эдди, имел страсть к приключениям и забавам, но не был хулиганом. Он шагал по квартире взад и вперед, напуганный, что приедет полиция, и переживал, что Майкл разозлится. Его трясло от страха. Я пытался его успокоить: «Расслабься, не волнуйся. Ничего страшного, никто не рассердится». В конце концов мы пошли в ванную, чтобы он умылся, и после снова взялись за видеоигры – универсальное тонизирующее средство для перепуганного подростка.

Позже вечером, когда Майкл вернулся и мы собрались вместе, мы рассказали ему о том, что произошло. Мне показалось, что так будет правильно. «Вы, ребята, в порядке? Никто не пострадал?» – спросил он. Мы ответили, что мы-то в порядке, а вот насчет машины мы не уверены. Он не разозлился. Только сказал: «Давайте выйдем и посмотрим, там ли она сейчас. Если там, расскажем хозяину, что случилось, и договоримся о замене стекла». Мы вышли на балкон, но машины и след простыл, никто из нас ничего об этой истории больше не слышал.

В ту ночь мы с братом и Джорди растянули на полу спальные мешки и смотрели фильмы, пока не заснули. Не считая проказы с рогаткой, Джорди был приятным парнишкой, во многом похожим на меня. Я не заметил в его отношениях с Майклом ничего необычного или вызывающего беспокойство.

На следующий день Майкл повез нас в Диснейленд вместе с Джорди, его мамой Джун и сестрой. Я никогда до этого не бывал в Диснейленде, но даже мне несложно было заметить, что из-за нашего сопровождающего к нам относились как к особо важным гостям. На каждый аттракцион мы проходили без очереди.

Майкла, конечно же, узнали все без исключения люди в парке. Он совершенно не прикладывал усилий к тому, чтобы скрыть свою личность. Он даже одет был в свой обычный наряд: темные очки, шляпу, красную вельветовую рубашку, черные брюки и мокасины. То, что носил почти каждый день. Позже, когда я узнал его лучше, я, бывало, прикалывался над ним, пока он одевался. Он стоял перед гардеробом, где было море красных рубашек и черных штанов, и размышлял: «Хм, что бы мне сегодня надеть… М-м, может быть, черные штаны и красную рубашку. Надену-ка я шляпу, просто для разнообразия». А я подыгрывал: «Эй, у меня идея! Почему бы не позволить себе немного сумасбродства и не надеть сегодня что-то совершенно неожиданное?» – и доставал… другого фасона красную рубашку и другого фасона черные брюки, чем те, что он обычно носил.

Так вот, пока мы гуляли по Диснейленду, сотрудники охраны парка образовали вокруг нас защитное кольцо, потому что посетители впадали в безумство при виде Майкла, пытаясь получить автографы и сделать фотографии. Пару раз нам пришлось ехать через парк на машине и заходить на аттракционы со служебного входа, чтобы избежать суматохи, которую подняли фэны. Тут я начал на своем опыте понимать, как к Майклу относятся во всем мире. Но для меня это не имело большого значения. В каком-то смысле это была его работа – просто Майкл делал это, когда бывал на публике.

В конце дня мы уехали на белом лимузине, и если мы думали, что веселье на этом окончено, то глубоко заблуждались! По пути домой мы затеяли масштабное сражение на аэрозолях «Silly String». В конце концов пришлось открыть окна в машине, потому что запах стал невыносимым. В то время я не замечал, что поведение Майкла немного отличалось от того, чего люди ожидали от взрослого человека. Он был таким с тех пор, как я его знал, и – может быть, именно из-за его примера – я не имел привычки проводить четкие различия между детским и взрослым поведением. Даже сейчас у меня бывают моменты ребячества. У всех у нас бывают; у всех должны быть.

Из Диснейленда Майкл привез нас с Эдди, Джорди, его мамой и сестрой на ранчо. В лимузине постоянно играли фильмы, но мы все еще были слишком возбуждены и заняты обсуждением прошедшего дня, чтобы обращать на них внимание. В тот день мы все сблизились друг с другом. Мне было ясно, что Джорди и его семья любили Майкла так же, как моя семья. Они были как будто другой его семьей, и я чувствовал, что это создавало между нами нечто общее. Я не испытывал ревности – я вообще не ревнивый. По правде говоря, я был рад познакомиться с еще одним парнишкой, который воспринимал мои отношения с Майклом без излишней впечатлительности или же подозрительности.

Памятуя о своем предыдущем визите, я ожидал, что дорога будет длинной, но вскоре мы уже были на ранчо. На этот раз мы прибыли ночью, так что нам представилась возможность увидеть, как красиво подсвечивались деревья и водоемы. Играла музыка. Поезд – скорее всего, пустой – весело пыхтел по своей железной дороге. И нас ожидал ужин.

Так как мы приехали без родителей, мы с братом спросили Майкла, можно ли будет остаться с ним в его комнате. Это то, что мы сделали бы на обычной ночевке у друзей-ровесников, а Майкла мы воспринимали, как одного из нас. Конечно, мы знали, что он взрослый, но по ощущениям он был как лучший друг. Ребенок – но ребенок с удивительной властью и средствами. Да у него во дворе был целый парк развлечений! Нам хотелось быть рядом с ним, и Майкл не мог отказать – ни нам, ни кому-либо, кто был ему небезразличен.

Втроем с Эдди и Майклом мы болтали до поздней ночи. Мы лежали на полу перед камином, листая журналы, пока Майкл делился с нами слухами из мира шоу-бизнеса, рассказывая, как он ходил на ужин домой к Эдди Мерфи и как Мадонна пыталась его совратить. Принимая во внимание наш возраст, он постарался деликатно объяснить приглашение Мадонны сопроводить ее в номер отеля, не прибегая к словам вроде «совратить».

– Она… она попросила меня присоединиться к ней в спальне, – на этих словах он закрыл руками лицо. – Я так оробел – я не знал, что делать, – признался он.

– Надо было соглашаться! Я бы сделал что угодно ради ночи с Мадонной, – сказал я ему.

Я был молод, но уже помешан на девочках. Однако с Майклом дело обстояло наоборот. Он не привык находиться в ситуациях, где от него ожидались романтические чувства или действия. Нет, он не был геем. Он определенно интересовался женщинами, и каждый, кто видел, как он танцует, не мог не признать его яркую сексуальность. Но он был зажатым. Его зажатость отчасти являлась следствием жизни в дороге, которую Майклу вел в детстве. В ту ночь он рассказал нам, как, начиная с пяти лет, был в постоянных турне с Джексонами. Иногда перед выходом Jackson 5 на сцене ставили шуточные номера. Майкл, наблюдавший из-за кулис, видел, как мужчины зачастую плохо относятся к женщинам-артисткам. После шоу они с братом Рэнди прятались под кроватью, пока старшие братья приводили в номер девочек. Когда они начинали хихикать, Джермейн вытаскивал их с Рэнди из-под кровати и вышвыривал из комнаты. Но к тому времени Майкл успевал увидеть и услышать больше, чем положено было ребенку его возраста.

Майкл постоянно рассказывал истории о своих братьях. Некоторые из этих историй он рассказывал с юмором, но теперь мне понятно, что они вовсе не были смешными. Майкл познакомился с сексом в слишком раннем возрасте, и этот опыт оставил глубокие следы на его психике. В результате в том, что касалось женщин, он как будто застрял во времени. Позже, когда его братья женились, члены семьи перестали быть так близки, как раньше, и постепенно это разрушило группу Jackson 5. Вдобавок к своим страхам перед интимностью, Майкл не хотел попасть в ловушку, позволив чему-либо отвлечь себя от музыки.

Начиная с очень раннего возраста первым приоритетом для Майкла шла работа. Он был чрезвычайно профессионален. Он постоянно был в теме. Думаю потому, что за работой он чувствовал себя наиболее комфортно, он все держал под контролем. Даже когда его старшие браться играли в баскетбол или другие игры, он лишь сидел рядом, наблюдал и напевал мелодии, но никогда не присоединялся к ним (а я полагаю, его бы с радостью приняли, даже если бы это означало неравные команды). Одна из причин – в том, что его отец был против его участия. Он оберегал Майкла больше, чем других братьев. Конечно, это могло быть отчасти и потому, что Майклу, как я не раз наблюдал, на удивление тяжело давался спорт. Я никогда этого не понимал. Вот был человек с самым выдающимся чувством ритма в мире… и он не мог даже как следует провести баскетбольный мяч. И он говорил, что в бейсбол играет еще хуже. Но по сути дела Майкл не хотел, чтобы что-либо – будь то спорт или женщины – сказывалось на его работе. Став старше, он нередко оставался дома репетировать и ставить танцевальные номера, и когда братья возвращались, учил их этим танцам. Он был самым младшим из Jackson 5, но и самым серьезным.

Позже той ночью разговор зашел о Джорди, который ночевал с мамой и сестрой в гостевых бунгало. Я сказал:

– Ой, он очень-очень классный. Когда в следующий раз приедешь в Нью-Йорк, приводи его к нам в гости.

– Да, надо взять его с собой в Нью-Йорк, он там никогда не бывал, – ответил Майкл.

– А почему Джорди не ночует с нами? – спросил я.

– Не знаю – Джорди у меня никогда не остается, – пожал плечами Майкл. – Но мне нравится, что мы одни и можем посплетничать.

Так мы втроем болтали у камина часов до двух, а потом решили совершить налет на холодильник и отправились в кухню. Там мы подогрели себе в микроволновке ванильный пудинг (одно из любимых лакомств Майкла), набрали чипсов, апельсинового сорбета, ванильных вафель и пакетиков сока, притащили все это в комнату и не спали до четырех утра, болтая и слушая захватывающие истории Майкла.

Как и всегда в последующие наши визиты, Майкл предложил кровать мне и Эдди и сказал, что сам поспит на полу, но в итоге мы все заснули на полу. Я обожал засыпать под треск затухающего огня. Начиная с того дня и до тех пор, пока я не стал достаточно взрослым, чтобы желать уединения, я устраивал себе постель у камина. Позвольте мне сразу прояснить: хотя «ночевки» взрослого с парой детишек и могут показаться странными, в них не было ничего сексуального – ничего, что было бы видно мне, ребенку, тогда, и ничего, что я мог бы увидеть сейчас как взрослый мужчина, анализирующий прошлое. Они были безобидными. Майкл на самом деле был просто ребенком в душе.

На следующий день мы проспали до полудня. Повар Майкла, Бакки, был знаменит своими бургерами, поэтому на обед мы ели бургеры Бакки с картошкой фри. Потом Майкл объявил: «В вашем распоряжении две тысячи семьсот акров. Будьте свободны. Делайте, что хотите». Он побуждал нас исследовать ранчо самостоятельно, но нам больше всего хотелось быть рядом с ним, и чтобы он показывал нам, что делать. Так что мы провели день в игротеке и носясь по Неверлэнду вместе. Майкл был согласен на любое занятие.

В тот вечер он предложил нам всем поехать в магазин игрушек «Toys”R”Us». Я решил, что нас туда повезет его шофер, но Майкл сказал: «Нет, я поведу». Мы погрузились в страшный коричневый Dodge Caravan. Я сел спереди, а мой брат, Джун, Джорди и его сестра – сзади. И Майкл Джексон, не снимая своей знаменитой шляпы, повез нас в магазин. «Не могу поверить, что ты водишь машину!» – удивился я. Никогда раньше я не видел Майкла за рулем. Это было то еще зрелище.

Когда мы подъехали к «Toys”R”Us», в магазине горел свет, но двери были заперты. У меня упало сердце. Но тут несколько работников подбежали к двери, отперли ее и воскликнули: «Здравствуйте, мистер Джексон! Заходите!» Нашего прибытия явно ждали.

Магазин был полностью свободен от других покупателей. Ощущение было такое, будто наступило Рождество.
Майкл вручил нам пустую тележку и скомандовал: «Вперед, берите все, что понравится!» Мы знали, что это означает: весь ассортимент магазина в нашем распоряжении. Никаких ограничений на покупки не было. Но нам с братом было неудобно просто заполнять тележку игрушками. И Джорди, кажется, разделял наше стеснение. Мы прошлись по рядам, смакуя мысль, что магазин открыт для нас. Он был нашим. Но когда дело дошло до фактических покупок, мы выбрали лишь горстку мелочей – ничего безумного. Мы вели себя крайне вежливо. Кроме того, нас ждала масса удовольствий в Неверлэнде. Майкл, тем временем, набил три телеги игрушками, которые хотел купить.

Майкл обожал собирать игрушки. При этом он вовсе не обязательно играл в них, или даже вынимал из упаковок. Но он определенно любил их покупать. В Неверлэнде у него была целая комната, полная нераспакованных игрушек, которые он сохранял как коллекционные экземпляры. Он также внимательно следил за новыми игрушками, появлявшимися на рынке. Его интересовало, что популярно: во что играют дети, почему их привлекают эти конкретные игрушки.

Майкл подходил к большинству областей популярной культуры с таким же пристальным любопытством, как и к трендам в игрушках. Он изучал музыкальные списки Top 10 и следил за книжными списком бестселлеров «Нью-Йорк Таймс». Отчасти именно так он развил необычайно широкое, даже универсальное чутье на то, что люди хотят видеть, слышать и пробовать.

Я учился у Майкла. Он научил меня преследовать знания. Он побуждал меня учиться. Он наставлял меня быть скромным и уважать родителей, особенно мать. Он предостерегал меня от бурных вечеринок, употребления наркотиков и курения, говоря: «Выпей, расслабься. Но если не можешь уйти домой на своих двоих, ты лузер». Он вдохновлял меня культивировать в себе все самое лучшее. Поскольку он понимал меня, я был восприимчив к его влиянию. В школе я учился не очень хорошо – с самого детского сада я был мечтателем, витавшим в облаках. Но Майкл показал мне, что школа – не единственный способ учиться. Он рассказал, что некоторые из наиболее успешных людей, таких как Томас Эдисон и Альберт Эйнштейн, отличались слабой успеваемостью в школе. Я мог сам обучиться всему, что мне нужно было знать, чтобы стать мастером в выбранной профессии. Что бы я ни делал, Майкл верил в меня. Я мог быть лидером и творцом. Родители видели, какое влияние оказывал на меня Майкл, и в том числе по этой причине поощряли наши отношения.

Когда лето подошло к завершению, мы с Эдди вернулись в Нью-Джерси. Я пошел в восьмой класс, Эдди пошел в шестой. За лето родители переехали, и мы вернулись в новый дом в новом городе. Майкл, тем временем, улетел в Бангкок. Последний год он провел в зарубежном турне в поддержку альбома Dangerous, и теперь, после коротких каникул, пришло время ему вновь отправляться в путь. Мы с Эдди попрощались с ним, но мы и понятия не имели, как скоро вновь увидим нашего друга, как далеко от дома мы при этом будем, и в каком тяжелом положении окажется Майкл.

Перевод: morinen

Глава 4.
Необыкновенный мир

Итак, я и мой брат поехали в турне с Майклом Джексоном. Родители прилетали в разные города на нашем пути, чтобы встретиться с нами, а мы все это время оставались с Майклом — путешествовали, смотрели концерты, отдыхали. Я уже знал Майкла как отца и друга. Ко времени окончания тура мне предстояло узнать его как артиста. Мне также предстояло глубоко сопереживать Майклу, будучи свидетелем битвы, в которую ему пришлось вступить в тот день, когда он был обвинен в растлении малолетнего. Эти обвинения преследовали его всю жизнь.

Прежде чем продолжится в Южной Америке, турне сделало семидневный перерыв в Швейцарии. Папа оставил нас в Гштааде, подруга Майкла Элизабет Тейлор предложила нам воспользоваться принадлежавшем ей шале. Гштаад оказался красивым городком в горах, по его улицам, среди прохожих, бродили коровы, качая большими головами и позвякивая колокольчиками.

В первый наш вечер в шале Элизабет Тейлор мы заказали куриный крем-суп из отеля «Palace», который находился на той же улице. Суп был таким вкусным, что мы стали заказывать его каждый вечер. В шале жила милая старушка, которая заботилась о нас. Она была маленького роста и немного по-стариковски болтлива, и мы забавлялись тем, что реагировали на ее доброту с преувеличенным энтузиазмом. Сжимали ее в объятиях и осыпали поцелуями до тех пор, пока она не начинала смущенно хихикать. Будь это суп или старушки — нам казалось, что впадать в крайности очень весело.

Гштаад дал нам прекрасную возможность отдохнуть от тягот турне. Городок был настолько мал и далек от остального мира, что Майкл мог, во всяком случае, поначалу, свободно прогуливаться по улицам, не прибегая к маскировке, и его никто не беспокоил. Для него это было редким удовольствием. В первый день мы все вместе бродили по городу, заглядывая в магазинчики, восхищаясь и комментируя все, что предлагал нам Гштаад. В какой-то момент мне пришло в голову коллекционировать складные ножи и зажигалки ручной работы. Полагаю, я что-то слышал о швейцарских военных ножах, но ума не приложу, почему я решил, что одного мне будет не достаточно. Как бы там ни было, как только я принял это решение, мы трое всецело посвятили себя его претворению в жизнь. К концу нашего пребывания в городе мы разыскали (а Майкл приобрел для моей коллекции) все имеющиеся в его пределах складные ножи. Что касается зажигалок, мне нравилось поджигать с их помощью клочки бумаги (я был не пироманом, нет - всего лишь мальчишкой-подростком). Позже, когда мы уезжали из Швейцарии, Билл Брэй попросил отдать ему зажигалки. Из соображений безопасности он не хотел, чтобы я брал зажигалки в самолет, поэтому он сказал, что они побудут у него. В итоге я никогда их больше не видел.

К несчастью, Билл Брэй скончался несколько лет назад. Местонахождение моих зажигалок осталось тайной, которую он унес с собой в могилу.

Я никогда не забуду, как во время нашего пребывания в Гштааде Майкл познакомил меня с новой музыкой. Мы всегда слушали музыку вместе. Всякий раз в музыкальном магазине я шел вслед за Майклом, чтобы видеть какие альбомы привлекают его внимание. Я так же видел, как он отслеживал популярные песни на радио, чтобы быть в курсе последних хитов. У него был сотрудник, единственной обязанностью которого было записывать самые популярные в разных странах мира песни недели и отсылать их Майклу.

Мы часами сидели в шале, поглощенные музыкой, а Майкл играл роль диджея, повторяя: «Вы должны послушать эту песню. А теперь послушайте вот эту группу». Мы прослушали Стиви Уандера и всех звезд студии Мотаун. Майкл заставил нас послушать песню Джеймса Брауна «Papa Don’t Take No Mess» – все четырнадцать минут. Мы слушали песню Bee Gees «How Deep Is Your Love» (я до сих пор убежден, что это величайшая песня всех времен). Потом Майкл представил нам Аарона Коупленда, которого считал величайшим композитором двадцатого века. Он познакомил меня с разнообразнейшими стилями – кантри, фолк, классикой, фанком, рок-музыкой. Благодаря ему я даже пристрастился к музыке Барбры Стрейзанд. Я влюбился в ее песню «People». Майклу нравилось засыпать под классическую музыку, особенно произведения Клода Дебюсси.

Я помню, как он включил записи группы, которая называлась «Bread» («Хлеб»). Я не обратил особого внимания на музыку – был слишком увлечен тем, что подшучивал над названием группы: «Хлеб? Что это за название? Может быть, добавить немного масла?» - и тому подобная чушь. Но как только я успокоился на минуту и прислушался, вместо того, чтобы язвить, эта группа стала одной из моих любимых. Я захотел узнать все, что только можно о группе «Bread». Да, «Хлеб» стал солью моей жизни (прошу прощения за дурацкий каламбур).

Майкл часто повторял, что музыка универсальна. Он хотел сочинять мелодии, которые сможет напевать любой человек, и пока мы с ним путешествовали, я то и дело слышал, как люди, не говорящие по-английски, поют «Man In The Mirror», «Heal The World», и в последствие, «Stranger In Moscow». Майкл всегда говорил, что слова песен пишутся сами собой. Главное – мелодия. Музыкант, Брэд Баксер, ездил с нами в турне, и когда они вместе сочиняли музыку, Майкл повторял: «Брэд, играй на фортепьяно как пятилетний ребенок. Если ты сможешь сыграть мелодию, как ребенок, она будет жить вечно».

На второй день нашего пребывания в Гштааде пошел снег, но вечером, на закате, небо очистилось. «Пойдемте загадывать желания на звездах», предложил Майкл. Мы вышли во двор и улеглись на землю, глядя в потрясающе красивое ночное небо. Майкл, с оттенком таинственности в голосе, произнес: «Поосторожнее с желаниями – они непременно сбудутся».

Вдруг поблизости раздался шум. В углу двора показался человек. В доме, кроме нас, никого не было и никого не обрадовало это внезапное вторжение. В мгновение ока Майкл вскочил на ноги и начал кричать, чтобы отпугнуть незнакомца. Он бросил в него перчатку (Имей этот парень больше смекалки, он бы сбежал, прихватив перчатку, и сохранил бы ее для внуков).

Человек поднял руки и крикнул: «Нет, нет, все в порядке!» Оказалось, это безобидный рабочий, который пришел что-то проверить в доме. Но в тот момент мы увидели, что, несмотря на любовь к детским играм и увлеченность всем, что было связано с детством, Майкл считал, что несет за нас стопроцентную ответственность. Он был нашим защитником, и в этой роли никого и ничего не боялся.

Назавтра распространились слухи, что в шале Элизабет Тейлор остановился знаменитый гость, и в городе появилось несколько фанатов. Вечером они собрались около дома и начали петь песни Майкла. Мы подошли к окну и пообщались с ними некоторое время. В этом не было ничего странного: куда бы мы ни поехали, Майкл заговаривал со своими поклонниками. Ему было интересно, откуда они приехали, чем занимаются. Он любил их и, каким бы огромным ни было число поклонников, Майкл никогда не переставал видеть и уважать личность в каждом из них. Толпы фанатов, которые обнаруживали Майкла всюду, где бы он ни был, могли бы расстроить всякого, кто ценил уединение так, как Майкл, но он всегда находил способ проявить уважение, уделяя поклонникам еще больше внимания. Он был открыт людям так же, как и новому опыту, и это был еще один урок, который преподал мне Майкл.

Телохранитель из команды Билла Брэя, Уэйн Нэйджин, приезжал в город – следующий пункт турне - за день до того, как туда прибывали мы, чтобы урегулировать вопросы с транспортом, проживанием и безопасностью. Безопасность была важна. Dangerous был масштабным туром Майкла. Фанаты заранее узнавали о том, что он приезжает. Мы не могли путешествовать без сопровождения полиции. Куда бы мы ни приехали, путь от трапа личного самолета до гостиницы был забит толпами поклонников, как будто жизнь целого города остановилась, чтобы жители могли посвятить себя встрече Майкла Джексона.

В Буэнос-Айресе энергия поклонников, казалось, превзошла все пределы. Когда мы ехали из аэропорта, сотни человек бежали вслед за машиной, стучали в окна, пытались хоть на мгновение увидеть ЭмДжея, прикоснуться к нему. Прохожие на улицах махали нам всю дорогу, словно Майкл был Римским папой. Машина медленно двигалась сквозь толпу. Время от времени Майкл высовывал руку из окна и народ сходил с ума, люди кричали и даже падали в обморок от сознания того, что он был так близко.

Я поддразнивал Майкла, приговаривая: «Знаешь, эти люди падают в обморок вовсе не из-за тебя. Они теряют сознание из-за меня. Ты что, не слышишь, как они кричат: «Фрэээнк, Фрэээнк!» Майкл улыбался и подыгрывал мне со словами: «Да ладно, ты разве не знаешь, кто я?»

Майкл захотел походить по магазинам, но было очевидно, что сделать это и не попасть в гущу толпы поклонников невозможно. Он любил своих фэнов, но, разумеется, не мог общаться с ними постоянно. Ирония судьбы заключалась в том, что его любовь, желание общаться только усугубляли изоляцию. Майкл жил в этих условиях так долго, что они, казалось, никогда его не беспокоили, и я следовал его примеру. Мы развлекались, придумывая, как обойти ограничения. Часто для этого требовалась маскировка, но никакие солнцезащитные очки не могли помочь Майклу скрыть свое лицо. Тогда, в Буэнос-Айресе, мы с братом оделись как два чудака, нацепив забавные шляпы, очки и рюкзаки. Майкл, как всегда, непревзойденный, нарядился прикованным к инвалидной коляске священником.

Во время нашего похода по магазинам Майкл воспылал необъяснимой любовью к конной статуе Наполеона и начал с жаром торговаться с арт-дилером, стараясь выбить самую выгодную цену. Каким бы экстравагантным транжирой ни был Майкл, он получал истинное наслаждение, когда удавалось заключить выгодную сделку. Видеть, как он играет священника, покупая внушительного размера статую за шестизначную сумму… словом, я обожал эти безумные выходки.

Вернувшись в отель, мы с Эдди должны были делать задания, которые нам присылали из школы. Мы должны были выполнить их и отослать обратно. Учителя считали, что нам наняли репетитора и такой репетитор у нас, действительно, был… вот только мы не раскрывали его настоящее имя. Мы практически не сомневались в том, что в школе не поверят, что нашим учителем во время путешествия был Майкл Джексон. Однако, на самом деле, он отдавал этой работе всего себя. Конечно, мы не придерживались школьного расписания – иногда уроки начинались в полночь – но именно Майкл всегда садился и выполнял задания вместе с нами. Когда нам нужно было читать книги, Майкл читал нам вслух, а затем просил пересказать услышанное, спрашивая: «Итак, как зовут главных героев? Чего они хотят? Что это значит?» Так же, как заставлял нас думать над фильмами, которые мы смотрели, Майкл способствовал тому, чтобы мы иначе, чем привыкли, начали воспринимать домашние задания и относились к ним серьезно.

Майкл настаивал на том, чтобы помимо выполнения заданий, которые присылали из школы, мы вели дневник нашего путешествия.

«Документируйте это путешествие, - повторял он. – Однажды вы с удовольствием будете вспоминать о нем». В каждой стране он заставлял нас снимать то, что мы видели, узнавать о традициях той или иной страны и записывать увиденное и пережитое. Мы знакомились с разными культурами. Посещали детские дома и больницы. Мы с Эдди начали понимать, что живем в большом, многообразном мире. Только какое-то время спустя я поумнел настолько, чтобы почувствовать благодарность родителям за то, что они позволили нам приобрести этот опыт. Они понимали, что образование это не только чтение, арифметика и письменные упражнения. Они понимали, что нашим учителем будет сама жизнь.

Майкл мог быть нашим наставником, отцом и другом, но на сцене он превращался в другого человека. Мы ходили на все концерты во всех без исключения городах. Иногда я смотрел концерт в пижаме – это было в период, когда я полюбил всюду ходить в пижаме. Пока Майкл распевался, что занимало иногда часа два, мы с Эдди играли, смотрели мультфильмы, ели конфеты в фойе, которое было от пола до потолка забито сладостями. Когда наступало время Майклу выходить на сцену, мы обычно наблюдали происходящее сидя на стульях, которые стояли за кулисами. Иногда мы покидали свои места, чтобы посмотреть шоу на мониторе или поболтать с гримершей, Карен, и костюмером, Майклом Бушем. Но, как правило, каждый вечер я смотрел концерт очень внимательно.

Шоу никогда не надоедало. Я внимательно наблюдал за тем за тем, что делает Майкл, следил за танцорами, которые его боготворили, я видел реакцию публики, что всегда завораживало меня. В каждом городе концерт Майкла вызывал необыкновенный восторг. Для простого парнишки из Нью Джерси видеть такой выброс энергии было в новинку. Я осознал, что люди могут объединяться, разделяя общие мысли и эмоции, не говоря друг другу ни слова. Майкл и его музыка обладали особой силой, которая меняла людей и соединяла незнакомцев. Концерты Майкла вызывали у меня ощущение, что мир стал меньше, теплее и гармоничнее.

Мне очень нравилось наблюдать за фэнами из-за кулис: множество людей кричали, плакали, падали в обморок, жадно ловили каждое движение своего идола. Я сидел там и думал: это богоподобное существо, которому они поклоняются – тот же парень, который помогает мне делать уроки. Нередко я задавался вопросом, как получается, что в первом ряду на каждом концерте, в каждом городе стоят одни и те же люди. Откуда у них средства на то, чтобы бросить работу и повседневные заботы и следовать за артистом из одного города в другой? Те из нас, кто был частью турне, летали из страны в страну на шикарных частных самолетах, но как этим фэнам удавалось добраться до города и успеть на концерт? Среди них был один поклонник по имени Джастин, которого мы называли Вальдо, в честь персонажа детской книги «Где же Вальдо?», потому что, если приглядеться, его можно было найти в любой толпе.

Последней песней шоу была «Heal The World», и всякий раз, когда Майкл исполнял ее, к нему на сцену выходили дети, одетые в национальные костюмы разных стран мира. Мы с братом откапывали костюмы разных народов, натягивали их прямо поверх одежды и выходили на сцену вместе с остальными детьми. Мы придумали дурацкий танец, который назвали «Хаус», потому что на этот танец нас вдохновил Скотт Шаффер, слуга Майкла, которого прозвали «Хаусом». Нам нравилось подшучивать над Хаусом. Мы стучали в дверь его гостиничного номера со словами: «Хаус, у нас к тебе дело». Он открывал дверь, и мы бомбили его подушками. Поверьте, это очень смешно, когда вам тринадцать.

Увидев как Хаус танцует, мы создали совершенно уникальный танец, на который нас вдохновила его техника. Перед началом концерта мы обычно говорили: «Хаус, сегодня вечером мы исполним для тебя танец твоего имени». И вот, недолгое время спустя, Майкл, Эдди и я исполняем этот танец на сцене – он заключался, главным образом, в том, чтобы переминаться с ноги на ногу в абсолютно идиотской манере. Одно дело – видеть, как на сцене странно танцуют два подростка, но что мне по-настоящему нравилось – это то, что Майкл, величайший в мире танцор, забывал на время о многочасовых репетициях, чтобы исполнить такой глупый танец на виду у десятков тысяч людей. И все ради того, чтобы рассмешить одного парня.

Как бы ни были смешны эти шутки для своих, ни один фрагмент шоу не мог сравниться с тем моментом, когда Майкл исполнял «Billie Jean». Майкл был моим другом. Он помогал мне делать уроки. Мы дрались подушками. Но когда он пел «Billie Jean», превращение вызывало трепет. Едва услышав звук ударных, я практически впадал в транс, пожирая глазами каждое движение Майкла.

Блистательным исполнение Майклом этой песни было отчасти потому, что оно казалось простым, не требующим особых усилий. Но я видел, что за этой простотой скрывается глубокое понимание Майклом того, что такое композиция и как надо рассказывать истории. Исполняя любую из своих песен, Майкл четко понимал, что именно он хочет показать, довести до зрителей, что намеревается дать им. Во время выступления это стремление пропитывало каждую частичку его существа; он сам становился песней. Лучше всего это видно на примере «Billie Jean», но это есть и в «Thriller». Помимо музыки, танца, вокала, публики на стадионе, присутствовало ощущение энергии и волшебства, оно пронизывало отдельные элементы представления. Результат превосходил каждое из слагаемых, он был масштабнее и уникальнее, чем все, что кто-либо, включая меня, мог себе представить. Публика чувствовала, насколько великолепным было представление Майкла. Каждый момент исполнения «Billie Jean» вел к этому единственному мгновению, словно все предыдущие исполнения Майклом этой песни были лишь подготовкой к тому, чтобы явить ее публике именно в этот вечер. Майкл и его искусство были единым целым.

Это превращение было искусством, в котором Майкл практиковался и которым овладел в совершенстве. Он говорил мне: «Если ты хочешь что-то сделать, сказать или показать миру — вообрази это и оно обязательно станет реальностью». Майкл проповедовал о том, что нужно использовать энергию вселенной задолго до того, как были опубликованы книги вроде «Секрета». Он говорил, что я могу достичь чего угодно, если верю в это. Я стараюсь применять эту философию ко всем аспектам своей жизни. Зная, чего хочу, я полностью представляю себе конечный результат. Таким образом, вся энергия, которую я прикладываю, двигаясь к цели, помогает мне сфокусироваться и смотреть в правильном направлении: на конечный результат.

“Billie Jean” первоначально носила название “Not My Lover”. Куинси Джонс, сопродюсер Майкла, который работал с ним над альбомом “Thriller”, не хотел включать песню в альбом, но Майкл настоял и оказался прав. Все, что делал Майкл, было потрясающе, но если бы мне пришлось выбрать одно выступление, как квинтэссенцию и кульминацию его творчества, это была бы “Billie Jean”. Каждый раз, когда я смотрел, как он исполняет ее, это было безупречно, я был очарован. По спине всегда бежали мурашки.

В ходе продвижения турне от страны к стране я познакомился с некоторыми из старых друзей и помощников Майкла. В Сантьяго Майкла навестил его дерматолог. Майкл страдал заболеванием кожи, которое называется витилиго. Он рассказал мне о нем ранее, в Неверленде, и объяснил, что из-за этой болезни кожа теряет пигментацию и на ней появляются пятна. Он показал мне фотографии людей, у которых болезнь прогрессировала: у людей с темной кожей по всему телу были ужасные, уродующие их белые пятна. Майкл сказал мне, как он ненавидит свою болезнь и как ему повезло, что он может позволить себе лечение, которое заключалось в осветлении оставшихся темных участков кожи, чтобы выровнять ее цвет. Майкл сказал, что его дерматолог, доктор Арнольд Кляйн, был лучшим специалистом в этой сфере. К нему обращались все, даже Элизабет Тейлор.

Женщина по имени Дебби Роу, которая работала у доктора Кляйна, прилетела вместе с ним в Сантьяго, чтобы лечить кожное заболевание Майкла и посмотреть пару концертов.

Они оба сразу мне понравились. Кляйн был эдаким медведем, очень обаятельным парнем. Дебби, напротив, была резкой и резала правду-матку. Она всегда говорила то, что думает.

Во время турне я наблюдал, как Майкл работает над песней “Stranger In Moscow” с музыкантом Брэдом Баксером. Турне останавливалось в Москве до того, как приехали мы с Эдди. Во время своего пребывания в этом городе Майклу было очень грустно и одиноко из-за обвинений, которые были ему предъявлены. Он сидел на полу в номере отеля и плакал, когда к нему пришла эта песня.

Брэд был в то время музыкальным директором и персональным музыкальным продюсером Майкла, их объединяло уникальное, тесное сотрудничество. Майкл поделился с Брэдом идеей песни, напев ему мелодию. Брэд, который установил звукозаписывающую студию с своем номере, написал песню на основе этой мелодии. Они все время работали над песней: Майкл напевал ее фрагменты и ритм Брэду, а Брэд переводил их в музыку. Наблюдая за их совместной работой, я узнал, как песня начинается с идеи, с простых аккордов, и как она постепенно развивается. Майкл говорил, что любит, чтобы песня развивалась сама собой. Мелодия сама говорила ему, что еще нужно. Он спонтанно начинал петь и танцевать в номере, пока песня формировалась у него в голове и в сердце.

“Stranger In Moscow” позднее была опубликована на альбоме “History”. Она навсегда останется одной из моих любимых, потому что я наблюдал, от начала и до конца, за тем, как Майкл пишет и продюсирует ее. Я даже присутствовал на съемках видео к песне тремя годами позже. Это была песня, с которой началась моя любовь к искусству написания музыки.

Майкл знакомил меня с экстраординарным миром. Помимо концертов и музыки, я путешествовал, видел новые места, встречался с фанатами и высокопоставленными людьми. Мир, в котором я жил, неожиданно и навсегда расширил свои границы. Я увидел, что мир был гораздо больше средней школы. Я научился с уважением относиться к другим культурам. Но самым большим открытием для меня стало то, как это захватывающе - создавать значительные произведения искусства и видеть, как люди отзываются на них. Майкл, будучи моим учителем, уловил этот импульс и развил его.

Что касается Эдди, Майкл разглядел его интересы и способности и повел его в этом направлении. Эдди всегда был фантастическим музыкантом. С возрастом он углубил свои знания, изучая технические аспекты звукозаписи. Майкл часто повторял Эдди: «Будь профессионалом. Твое время придет. Наберись терпения. Пиши музыку. Твердо иди к цели». Я смутно догадывался, что под руководством Майкла мы с Эдди идем параллельными путями. Будучи близки, мы, тем не менее, почти не говорили о том, что происходило во время турне с Майклом и нами самими. Мы были слишком захвачены проживанием этих моментов.

Но для нас было практически невозможно понять, что давая нам уроки, которые изменят нашу жизнь, Майкл в то же время переживает один из тяжелейших моментов своей собственной жизни.

june9

Глава 6.
Два мира.

Мы с Эдди покинули Мексику 13 ноября 1993 года, в этот день неожиданно прервалось наше фантастическое путешествие. Возвращаться к школьным занятиям и заново привыкать к нормальной жизни мне было нелегко. До начала турне я ждал с нетерпением, когда пойду в новую школу в новом городе. Мы с мамой пошли в магазин, чтобы купить мне новую одежду и все необходимое, но мое катастрофическое опоздание к началу учебного года сделало меня центром внимания, а причину, по которой я пропустил занятия, можно было назвать шокирующей. Я стал знаменитостью среди своих приятелей-восьмиклассников еще до того, как познакомился с ними.

Майкла обвинили в растлении ребенка, и вот он я – подросток, который сопровождал его в путешествии. Со стороны, надо признаться, это действительно выглядело довольно странно. Не все знали Майкла настолько хорошо, чтобы доверять ему, как это делали мои родители. Окружной прокурор даже прислал моему отцу факс, в котором высказывал опасение, что его дети подвергаются риску, проводя время с Майклом Джексоном. Отец проигнорировал это предостережение. Наверное, нет нечего странного в том, что я и Эдди оказались под перекрестным огнем журналистов. Они разбили лагерь перед нашим домом. Одна журналистка, Дайан Даймонд, корреспондент из телепрограммы Hard Copy, позвонила в дверь и сунула микрофон моему отцу под нос. За мной шли по пятам, когда я выходил из дома. Иногда журналисты приезжали в школу, чтобы расспросить детей обо мне. Наши новые соседи, с которыми мы тогда еще не были знакомы, позже признались родителям, что репортеры предлагали их детям стодолларовые банкноты в обмен на наши снимки. Дирекция школы выпустила памятку для учеников, в которой их просили не общаться с прессой.

Из-за всей этой шумихи Майкл прислал главу своей команды телохранителей, Уэйна Нейджина, чтобы он пожил с нами и помог справляться с ситуацией до тех пор, пока она не нормализуется. Родители старались не делать из происходящего проблемы. Они относились к этому просто, повторяя мне и Эдди: «Будьте внимательны к тому, что говорите. Продолжайте жить своей жизнью».

Но моя жизнь изменилась. Когда я шел по школьному коридору, было слышно, как ученики шепчут: «Это парень, который был с Майклом Джексоном». Некоторые считали меня чудаком, странным. Другие были заинтригованы. Самая популярная девочка в школе хотела со мной встречаться. Это было круто. Я был счастлив ходить с ней на вечеринки, но понимал, что я сам ей не интересен. Я подружился с парнем, которого звали Брэд Робертс. Он понимал, что меня обсуждают, и был своего рода защитником: я знал, что он меня прикрывает. Обычно меня не напрягало некоторое внимание со стороны окружающих. Неутомимый проказник, я, например, любил тайком направлять на людей луч лазерной указки и наблюдать, как они пытаются найти источник света. Таков я был. Но в тот момент даже мне захотелось спрятаться от лучей прожекторов.

Опыт, который я получил, начав учиться той осенью, меня изменил. Я был неглуп. Я понимал, что привлекаю внимание потому, что связан с Майклом. Я стал очень осторожно выбирать друзей, подбирать слова и собеседников. Как правило, я был замкнут и держал рот на замке, помалкивая о том, что мне только что довелось пережить. Если этот опыт мог помочь мне ненадолго повысить свой статус, я не испытывал интереса. Почему-то – скорее всего, благодаря примеру родителей – я очень старался быть верным. Мне хотелось защищать Майкла, и я не знал, кому можно доверять. Я не знал, какие у людей могут быть намерения и скрытые мотивы – особенно, в свете обвинений Джорди. Нелегко было отодвинуть в сторону то, что довелось пережить рядом с Майклом, но скрытность стала обычным делом.

Именно тогда я по-настоящему научился делить свою жизнь на части. В одном отсеке находилась моя семья и общественная жизнь в школе, в другом была моя жизнь с Майклом. Большинство взрослых склонны к подобному в большей или меньшей степени: между их работой и личной жизнью существует естественная граница. Разрыв между общественным и частным, который появился в моей жизни, имел схожую природу.
Я никогда не упоминал Майкла, который был значительной частью моей жизни. Наши с ним путешествия, каникулы, телефонные звонки, веселье, тревоги, жизненные уроки – все это я держал при себе. Я стал человеком, который тщательно обдумывает каждое слово, прежде чем его произнести. Эта осторожность никогда меня не покидала.

Первое время Майкл находился в реабилитационной клинике в Лондоне. Я и члены моей семьи каждый день часами говорили с ним по телефону, передавая трубку из рук в руки, чтобы ему не было одиноко. Дошло до того, что мы провели «правительственную линию», как мы ее называли, специально для Майкла. К линии номер один был подключен домашний телефон, к линии номер два – факс, а третья предназначалась Майклу. Он жаловался на то, как с ним обращается персонал клиники, которая, по его словам, была очень похожа на психиатрическую больницу, а он прекрасно понимал, что не сошел с ума.

Однажды его терпение лопнуло, и он удрал из больницы. Кто-то из персонала выследил его и привел обратно. В конце концов, вмешался Элтон Джон, который обеспечил переезд Майкла в другую клинику – она была расположена в частном особняке за пределами Лондона и гораздо больше подходила Майклу.
Вскоре после переезда Майкл попросил нас приехать навестить его в клинике. Начинались каникулы в честь Дня благодарения, так что родители дали добро и Уэйн отвез нас с Эдди в Лондон на четыре-пять дней.

Эта клиника размещалась в уютном, комфортабельном, по-домашнему теплом загородном особняке, где даже стояли камины. Майкл был по-настоящему счастлив увидеть знакомые лица. Он провел экскурсию по дому, познакомив нас с новыми друзьями и рассказав, в чем заключаются его каждодневные обязанности – так ребенок показывает всем свою школу. Если задуматься, тогда Майкл приобрел опыт, больше, чем все, что ему пришлось испытать, напоминающий учебу в школе. У пациентов клиники было расписание на каждый день, они играли, читали, смотрели кино, мастерили поделки. Майкл гордился свои произведением: он показал нам динозавра, которого сделал из бумаги, и при этом сиял, как маленький ребенок.

Во время нашего посещения Майкл то и дело разговаривал по телефону с адвокатом Джонни Кокраном. Они обсуждали возможность урегулировать дело – заплатив семье Джорди достаточную сумму денег, с тем, чтобы они взяли назад свои обвинения. Майкл не хотел улаживать дело таким образом. Он был ни в чем не виноват и не понимал, почему должен платить людям, чтобы они перестали клеветать на него. Он хотел сражаться. Но все было непросто. Дело в том, что Майкл был денежной машиной, и никто не хотел, чтобы она перестала работать. Если бы он на два-три года отошел от дел из-за судебного процесса, то перестал бы зарабатывать миллиарды долларов, который превращали его в промышленное предприятие. Судебные издержки стоили бы значительно больше, чем внесудебное соглашение, поэтому страховая компания, которая должна была покрыть эти расходы, была нацелена на то, чтобы уладить дело.

Джонни спрашивал Майкла, действительно ли он хочет пойти в суд, готов ли он подвергнуть свою жизнь публичному обсуждению. Если заключить мировое соглашение, все закончится: Майкл сможет жить дальше и вернуться к тому, что получается у него лучше всего. В итоге, Майкл согласился уладить дело за сумму, которая, думаю, была примерно равна 30 миллионам долларов. Позднее я понял, что выбор был невелик. В конечном итоге, решение о том, бороться ли ему в суде или заключить внесудебное соглашение, приняла страховая компания.

Детали соглашения обсуждались до нашего приезда в Англию и оно было заключено во время нашего посещения. Майкл мог теперь свободно вернуться в Соединенные Штаты, и с нетерпением ждал возвращения домой. Так что, проведя в Лондоне всего пару дней, мы с Эдди присоединились к Майклу на борту частного самолета, который доставил нас в Неверленд, где мы провели остаток каникул.
Майклу было нелегко возвращаться в Неверленд с мыслью, что дом обшарила полиция в поисках доказательств против него. Разумеется, обслуга навела порядок, но личные вещи, например, книги, все еще не были возвращены, их отдавали постепенно. Майкл чувствовал, что в его личную жизнь вторглись чужие люди. Но Неверленд по-прежнему был его домом и самым безопасным местом на свете.
Майкл изо всех сил старался не взваливать на нас груз своих проблем. Временами мне казалось, что мыслями он где-то далеко, он извинялся и уходил со словами, что ему нужно позвонить. Но он не хотел, чтобы мы с Эдди имели дело со взрослыми проблемами, поэтому большую часть времени мы находились в блаженном неведении – слово «блаженном» стоит подчеркнуть особо. Когда мы с Эдди ездили с Майклом в турне, мы придумали особенного дизайна гольф-мобили, чтобы кататься на них в Неверленде. Майкл заказал их, и машины дожидались нас. Мой личный гольф-мобиль! Это было, по сути, так же важно, как получить в подарок первый автомобиль, и означало, что в Неверленде меня всегда ждут. Маколей Калкин, которого я, благодаря Майклу, пару раз встречал в Нью Йорке, был частым гостем в Неверленде со своими братьями и сестрами. Они с Майклом дружили с тех самых пор, как Мак снялся в фильме «Один дома». У Мака уже был собственный гольф-мобиль – фиолетово-черного цвета. Мой был черно-зеленым. На черном гольф-мобиле Эдди был нарисован Питер Пэн. Машинки были оборудованы CD-проигрывателями с превосходной стереосистемой. Мы запрыгивали в гольф-мобили и носились на них повсюду. В те годы я больше, чем сейчас, любил рисковать и ездил так быстро, как только мог по крутым, узким и пыльным дорогам, которые разбегались от ранчо вверх по горным склонам, с обрывами по обеим сторонам.

Вечерам Майкл, Эдди и я, по обыкновению, устраивали постели из одеял и подушек на полу в спальне Майкла. Из-за обвинений и судебного иска невинные, детские качества Майкла в глазах публики превратились в нечто патологическое и пугающе странное, но слухи никак не повлияли на эти ночевки, никто из нас ни минуту не сомневался в том, что все должно остаться, как прежде.

Все прекрасно знали, что место перед камином занимать нельзя. Оно принадлежало мне. Мы называли эти постели на полу «клетками», и если кто-то приближался к моей, я говорил: «Эй, это моя клетка. Даже не думай украсть ее». Я включал классическую музыку и засыпал под звуки прекрасных мелодий, в уютном тепле у огня.

Однако у меня нередко были проблемы со сном, поэтому, когда дом погружался в темноту и затихал, я часто отправлялся в ванную комнату Майкла, чтобы послушать там музыку. Вероятно, это звучит странно, но в ванной стояла прекрасная, студийного уровня стереосистема, колонки фирмы Tannoy, в общем, все что нужно. Майкл установил в ванной колонки, потому что любил, чтобы музыка гремела, пока он одевается и готовится к наступающему дню, и, надо сказать, он использовал динамики на всю катушку: Майклу требовалось очень, очень много времени на то, чтобы собраться.  Майкл удивлялся тому, что я мало сплю. Он то и дело предлагал мне перенести постель в ванную. Но иногда посреди ночи он прокрадывался ко мне в ванную и мы слушали музыку вместе.

Майкл хранил в ванной много записей своей музыки: демо-записи, которые он планировал записать, или песни, над которыми он работал и которые еще нужно было закончить. И вот, чаще всего по ночам я слушал именно эти записи – музыку, которую Майкл так и не выпустил или над которой все еще работал. Иногда я сидел в этой комнате часами, снова и снова слушая некоторые из песен. Это было похоже на живой концерт, который играли специально для меня.

Больше всего мне нравилась неизданная песня под названием Saturday Woman. Она рассказывала о девушке, которая ищет внимания и ходит на вечеринки вместо того, чтобы уделить время отношениям с конкретным человеком. Первый куплет начинался с таких слов: «I don’t want to say that I don’t love you. I don’t want to say that I disagree…»  – далее Майкл бормотал строчки себе под нос, так как еще не был в них уверен. В припеве пелось: «She’s a Saturday woman. I don’t want to live my life all alone. She’s a Saturday woman». Мне нравилась вещь Turning Me Off –  песня в быстром темпе, которая не вошла в альбом Dangerous; песня Chicago 1945, в которой говорилось о пропавшей девушке; милая песенка Michael McKellar; и песня, которая, в итоге, вышла на альбоме Blood On The Dancefloor и называлась Superfly Sister. Я слушал ее снова и снова на протяжении нескольких лет, прежде чем она вышла в свет.

Работая над песней под названием Monkey Business, Майкл обрызгал своего шимпанзе Бабблз из водяного пистолета и записал на пленку его ответный крик; вы можете услышать его в начале песни. Эта песня вышла только в специальном приложении к альбому Dangerous. Еще одна любимая мною песня называлась Scared Of The Moon. В последствии она была опубликована на альбоме Michael Jackson: The Ultimate Collection. Майкл сказал мне, что написал эту песню после ужина с Брук Шилдс, во время которого она рассказала Майклу об одной из сводных сестер, которая боялась луны. «Представляешь? Она боялась луны», - говорил Майкл.

Некоторые песни, которые я слушал, были настолько сырыми, что представляли собой лишь аккорды с намеками на мелодию, но, по моему мнению, даже такие сырые и бесформенные они могли бы стать хитами.

Я знал неизданные песни так хорошо, что начал наигрывать их на фортепьяно. Майкл то и дело подшучивал надо мной: «Смотри-ка, ты воруешь у меня песни. Запрещаю тебе их слушать». Он говорил это шутя – да и моя игра была настолько плохой, что ее качество было способно скрыть от слушателя ценность этих песен – но тем самым Майкл ясно давал мне понять, что не хочет, чтобы я играл эти песни для кого-то, кроме своих близких. Его неотступно преследовал страх, что кто-то может украсть его идеи. Это был, как тогда казалось, безобидный вид паранойи, которая имела причиной собственнический инстинкт автора по отношению к своим идеям. Но однажды нам предстояло своими глазами увидеть, как паранойя распространяется далеко за пределы творчества, чтобы стать доминирующей особенностью его личности.

Как-то я сидел за фортепьяно в отеле «Беверли Хиллз» в Юниверсал Студиоз, что-то наигрывал, и  мне пришло в голову несколько аккордов. Я играл их некоторое время и вдруг понял, что Майкл использует те же аккорды в песне The Way You Love Me. Я сказал ему, в шутку, конечно: «Где же моя часть гонорара?»  Но Майкл воспринял мои слова всерьез и начал настаивать, что его аккорды были не похожи на мои. Майкл и я все время спорили о том, кто у кого ворует.

Слушать музыку в ванной было одним из моих любимых занятий в Неверленде. Я проводил там почти каждую ночь. Я включал, в основном, мягкую музыку: и до сих пор я слушаю музыку, которой присущи грусть и тоска. Но сидя в одиночестве в той ванной,  с потрясающими динамиками фирмы Tannoy и неизданными песнями Майкла, я был счастлив.

Скажу снова: я надеюсь, что подростковые развлечения, которые мы с Эдди предлагали Майклу, помогли ему пережить стрессовые времена. Я был его компанией и поддерживал его в хорошем настроении. Тем не менее, сверкающий фасад иногда давал трещину, в такие моменты взгляд Майкла темнел, и нам казалось, что он улетел мыслями куда-то очень далеко. Я понимаю, что в решении урегулировать конфликт с Чэндлерами вне суда была доля здравого смысла, но должен заметить, что, каким бы прекрасным адвокатом ни был Джонни Кокран, ему не следовало заключать внесудебное соглашение. После этого Майкл изменился навсегда. Мысль, что он не стал бороться за правду, легла на него тяжким грузом. Он был величайшей в мире звездой. Не проясненная до конца ситуация с обвинениями бросала на него тень подозрений. Обвинения повредили репутации Майкла. Они стали угрозой его наследию. И ранили его сердце. С тех пор люди перестали понимать, каким словам о Майкле Джексоне следует верить. Более того, эти обвинения ставили под сомнение любовь Майкла к детям – чувство, которое было главным для его существа. И этот факт ранил сильнее, чем вакханалия прессы, которую всколыхнули обвинения.

Во время турне Dangerous Майкл непременно посещал детские дома и больницы. В каждом городе мы привозили детям игрушки, и было ясно, что Майкл хотел бы усыновить всех этих детишек. Он не выносил, когда страдают дети. Иногда во время этих посещений Майкл не выдерживал и начинал плакать, потому что не мог смотреть, как ребенок мучается от боли. Чистота детства глубоко трогала и вдохновляла его, он всегда говорил, что из всех существ на земле дети ближе всего к Богу.

Майкл стал другим человеком после того, как чистота и искренность его любви к детям была поставлена под вопрос. Это неизбежно привело к тому, что его взаимоотношения с детьми изменились навсегда. Безвозвратно ушли в прошлое дни, когда Майкл свободно и беззаботно играл с детьми. Кроме того, он понял, что стал мишенью для тех людей, которые искали способ использовать его эксцентричность в жестоких и корыстных целях. Не считая членов семьи, он перестал проводить время с детьми так, как делал это прежде. Не стоило рисковать.

Более того, если подвести итог переменам, которые я увидел, стоит сказать, что Майкл потерял веру. Не только веру в себя – способность открыто и без задней мысли делать то, что хочется, вне зависимости от того, насколько странным или незрелым выглядит такое поведение – но так же веру в других. Он утратил веру в исконную честность человеческих существ. Прежде он видел в людях только хорошее, теперь его тревожило то, какими были истинные намерения окружающих его людей. Он подвергал сомнению мотивы их поступков. Думал, что все вокруг ищут способ использовать его, манипулировать им. Признаки паранойи, которая проявлялась в страхе, что кто-то украдет его творческие идеи, начали проявляться и в других областях его жизни. Порой, при встрече с кем-то, чьи намерения были искренни и чисты, он выискивал причины сомневаться в этом человеке. Он мысленно разрабатывал сценарии, которые не имели ничего общего с действительностью, стараясь таким образом гарантировать, что никто больше не застанет его врасплох.

Паранойя Майкла, однако, не распространялась на членов моей семьи. Мы с Эдди были невинными детьми, а вера в честность моих родителей никогда его не покидала. Что касается родной семьи Майкла, близкие всегда поддерживали его, за исключением сестры Ла Тойи. Она опубликовала заявление, в котором утверждалось, что обвинения могут быть правдой. Позже Ла Тойя сказала, что сделала это под давлением мужа, который жестоко с ней обращался. Со временем Майкл ее простил, но не очень-то хотел после случившегося поддерживать с ней отношения. У Майкла почти не было тесного контакта с другими членами семьи, но они поддерживали его публично, а Майкл всегда говорил, что любит своих близких и что они на его стороне. Как мне кажется, они могли бы сделать больше, чтобы поддержать его, но Майкл, как и многих других людей, держал их на расстоянии. Он никогда не объяснял, почему не включает членов своей семьи в узкий круг близких ему людей, но на протяжении долгого времени я видел, как он делает все возможное, чтобы защититься от реальных и вымышленных врагов...

Чего я никак не мог вообразить, так это то, что однажды он внесет в этот список и мое имя.

Мы с Эдди вернулись в школу, но вскоре снова оказались в Неверленде. Рождество 1993 года было первым, которое моя семья провела с Майклом.

Майкл был воспитан свидетелем Иеговы. Это означает, что пока он рос, в его семье никогда не отмечали дней рождения и праздников. Прежде он уже встречал Рождество  - по крайней мере, однажды, с Элизабет Тейлор – но тогда он был приглашен в другую семью, а не отмечал праздник вместе со своей. Устроить традиционное празднование Рождества в кругу большой семьи было одной из его фантазий.

И вот вся наша семья полетела в Неверленд, который быстро превращался в мой дом вдали от дома. Особняк был красиво украшен снаружи белыми рождественскими огнями, на дверях висели праздничные венки, перила лестниц были увиты гирляндами. На голове статуи дворецкого в холле красовался колпак Санты. Большая красивая елка возвышалась в гостиной.

В Рождественский сочельник в доме появилась женщина, одетая Матушкой Гусыней. Мы все, даже мои родители, сидели у камина, пили чай, ели печенье, а Матушка Гусыня рассказывала нам детские стишки и пела. Я знаю: Матушка Гусыня – не совсем традиционный рождественский персонаж, но она прекрасно соответствовала духу Неверленда.

На следующее утро было Рождество. Как всегда, все помчались открывать подарки. Майкл командовал парадом как настоящий профессионал, вытаскивая подарки из-под елки и раздавая их. Майкл разделял со мной нестандартное чувство юмора: как я уже сказал, мы любили подшучивать друг над другом. Итак, в то Рождество он подарил мне десять подарков. Десять! Что бы это могло быть? Я открыл первый подарок. Это был… карманный нож. Ну что ж, неплохая шутка, учитывая, что именно в его компании я уже скупил все карманные ножи в Гштааде. Мы все от души посмеялись над этой шуткой, а потом Майкл, которому с трудом удавалось скрыть озорную улыбку, велел мне продолжать. Я открыл второй подарок: еще один складной нож. И еще. Когда я открыл все подарки, у меня было десять совершенно одинаковых складных ножей. Мы смеялись, не переставая, от начала до конца.

Но и я, чтобы не оказаться в проигрыше, приготовил Майклу особенный подарок. Что можно подарить парню, который может купить весь мир? Я собрал ворох всякого хлама – рулоны туалетной бумаги, пластиковые пакеты, фантики от конфет – бережно упаковал каждый предмет и положил в коробку. Ага, я подарил Майклу на Рождество коробку мусора. Открыв подарок, Майкл с идеально сыгранной искренностью произнес: «О, спасибо большое! Не стоило. Право, не стоило».

С тех пор Майкл всегда проводил Рождество с моей семьей, в Неверленде или Нью Джерси. Он всегда появлялся в Нью Джерси с огромной упаковкой жевательной резинки «Bazooka». Майкл постоянно жевал огромные куски этой жвачки и надувал гигантские пузыри. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы хлопать пузырями из жвачки, но когда жевал я, он все время повторял: «Закрой, пожалуйста, рот. Ты чавкаешь, как корова».

Bazooka была его любимой жевательной резинкой. Он всегда говорил: «Это лучшая жвачка в мире, но нужно пробовать и лопать новые».

В Рождественский сочельник устраивался большой праздничный ужин с индейкой. В Неверленде мы могли ожидать появления старой доброй Матушки Гусыни, иногда фокусника, а также самых дурацких шуточных подарков, какие только можно себе представить: годовой запас тампонов, тошнотворную кучу объедков с рождественского стола, коллекцию зубной пасты и ополаскивателей для рта (как напоминание о нашей многолетней привычке подшучивать друг над другом из-за якобы плохого запаха изо рта).

Это было безумие. Это было странно. Это было традицией. Одним словом, это был Майкл.

june9

Глава 8.
Мысленные карты

Через шесть месяцев после развода Майкла с Лизой Мари мы с ним пустились в классическое товарищеское приключение – в путешествие по дорогам. Летом 1996 года, по окончании моего второго года в старшей школе и прямо перед началом двухлетнего тура Майкла в поддержку альбома HIStory, мы вместе поехали в Европу. Поскольку моих братьев и сестер держала дома учеба, на этот раз отправились только мы вдвоем.

Перед нашим отъездом Майкл заехал в Нью-Джерси навестить мою семью. Однажды днем, когда мы играли в видеоигры, он вдруг обратился ко мне:

– Фрэнк, я должен рассказать тебе кое-что, только, пожалуйста, никому об этом не говори.

– Конечно. Что такое? – спросил я.

– Я скоро стану отцом.

– Что? Как? – Я был, мягко говоря, удивлен.

– Дебби делает мне величайший в мире подарок.

Дебби, о которой он говорил, была медсестра Дебби Роу. За годы Майкл не раз рассказывал доктору Кляйну и Дебби о том, как сильно желал стать отцом и как сложно это было сделать, из-за того что он никому не мог верить. Затем, по словам Майкла, однажды Дебби сказала ему: «Ты заслуживаешь быть отцом, и я хочу осуществить твою мечту. Я выношу тебе ребенка и сделаю тебя папой».

Рассказывая мне это, он выглядел счастливее, чем когда-либо, и я был страшно рад за него. История не шокировала меня – я знал, что Майкл способен осуществить что угодно. Объясняя, как все это произошло с Дебби, он сказал: «Погоди-ка. Я дам тебе кое-что послушать», и поставил мне кассету. Я услышал голос Дебби; она произнесла что-то вроде: «Майкл, я хочу сделать тебя отцом. Это мой подарок тебе. Мне ничего от тебя не нужно. На самом деле, если дети спросят, где их мать, скажи им, что я погибла в автокатастрофе». Майкл доверял Дебби, и я понимал, почему. Она работала со знаменитостями каждый день, и слава ее не впечатляла. К тому же Дебби не была ветреной или импульсивной – наоборот, она была внимательным сдержанным человеком и имела степень по психологии. Если уж она делала такое предложение, она делала его сознательно и на самом деле верила, что Майкл станет прекрасным отцом. Намерения Дебби были искренними. Она не бросала слова на ветер.

Майкл станет отцом! Это казалось совершенно естественным. У него, как позже скажет мой папа, было более чем достаточно практики в процессе присмотра за нами, Касио.

Первой остановкой нашего путешествия стал Лондон, где у Майкла было назначено несколько встреч. Когда он выполнил свои обязательства, у него появилось немного свободного времени перед тем, как записывать запланированные две песни в Швейцарии, и он решил воспользоваться моментом. В отеле он подошел ко мне с предложением:

– Слушай, давай проедемся по сельской Шотландии?

Как правило, Майкл прилетал в город, давал концерт и сразу же улетал, поэтому ему редко выпадала возможность попутешествовать и посмотреть, как живут люди. А учитывая грядущее отцовство, он рассудил, что это, может быть, наш последний шанс в ближайшем будущем отправиться в самостоятельную поездку.

– Конечно, – ответил я. – Поехали!

Прежде чем сесть в автобус, который Майкл арендовал для поездки (а вы что думали, мы в Фольксвагене-«жуке» поедем?), мы с ним отправились закупать припасы. «Мы будем создавать мысленную карту», – объяснил он мне. Расти вблизи Майкла означало впитывать его уникальную философию. Может быть, я не был круглым отличником, но все мы учимся по-своему, и у меня был редкий и вдохновленный учитель. Мысленная карта, как я узнал в тот день, представляла собой книгу, в которую нужно было вклеивать фотографии вдохновивших нас вещей – мест, людей – и изображения того, что нам нравилось и чего мы надеялись достичь. Необходимые материалы: стопки журналов с фотографиями, чистые блокноты, клей и ножницы. Сделав покупки, мы погрузились в большой роскошный туристический автобус, оборудованный комфортабельными диванами и кроватями, и вскоре уже выезжали из Лондона, направляясь в Лох-Ломонд.

Нас сопровождал водитель и двое охранников. У нас с Майклом была спальня в хвосте автобуса. В свободное от разглядывания пейзажей время мы в хвостовой комнатке занимались составлением своих мысленных карт. Создание мысленной карты стало для меня новым занятием, но это было не первое упражнение от Майкла, связанное с моими планами и представлениями о будущем. Он уже давал мне почитать некоторые из своих любимых книг об успехе: «Величайший в мире торговец», «Сила вашего подсознания», «Созидательная визуализация» и другие подобного толка. И теперь, пока мы работали над нашими мысленными картами, он помогал мне увидеть, что возможности бесконечны. Не было никаких пределов тому, чего можно достигнуть. Он рассказывал о том, как его альбом Off the Wall продавался невероятно хорошо и после никто не верил, что Майкл сможет превзойти этот успех. Но веобщий скепсис лишь укрепил его решимость сделать следующий альбом, Thriller, самым продаваемым альбомом всех времен. Он поставил себе цель: Thriller должен разойтись по миру тиражом сто миллионов копий. И он этой цели добился. С одним талантом от Бога далеко в этом мире не уедешь, говорил он. Успех пришел к нему потому, что он в успех верил.

Пока за окном проплывали великолепные ландшафты, мы (Майкл – лежа на кровати, я – сидя на полу автобуса) листали журналы, вырывая из них картинки и вырезая слова и фразы, которые заставляли задуматься. Мы разговаривали о замках, которые Майкл хотел купить, о девушках, с которыми он хотел встречаться (его список возглавляла Принцесса Диана), об отелях и курортах, которыми мечтал владеть я, и об Оскарах и Грэмми, которые я надеялся выиграть. Мне шел шестнадцатый год, и мир казался безграничным. Слыша, что Майкл хочет замок, я с легкостью отвечал: «Да! Я тоже хочу замок!» Это было идеальное время и место для того, чтобы позволять себе чрезмерные фантазии и размышлять о смысле жизни.

Кроме того, Майкл незадолго до этого познакомил меня с медитацией. В весенние каникулы перед нашей поездкой в Европу я жил с ним две недели в бунгало отеля Beverly Hills. Я знал, что он часто медитирует и в ту поездку сказал, что тоже хочу попробовать. Он поощрял меня с самого начала:

– Ты определенно должен попробовать, – говорил он. – Пришло время думать за себя, навести ясность в голове и обнаружить то, что тебе нравится. Медитируя, ты как будто сажаешь зерно. Ты сажаешь зерно в мыслях, и твой разум определяет реальность.

Когда мы жили в отеле Beverly Hills, моим руководителем в медитации стал водитель Майкла, Гари. Правда, Гари был не самым очевидным кандидатом на роль духовного гуру, особенно учитывая то, как часто мы с Майклом делали его объектом наших дурацких шуток. Я знал Гари уже давно: это он забирал нас с Эдди из аэропорта еще в наш первый приезд в Неверлэнд. Гари был родом из Техаса и обожал писать музыку. Он относился к своему творчеству со всей искренностью, но песни его были настолько плохи, что казались прекрасны. Однажды Гари обратился к Майклу:

– Мистер Джексон, я хочу дать вам послушать песню, которую написал прошлой ночью. Она о красном ястребе.

– Что тебя на нее вдохновило? – спросил Майкл.

Гари рассказал о том, как стоял у окна и птица (не ястреб) пролетела мимо, издав звук, который показался ему похожим на слова «red hawk» («красный ястреб»). Мы с Майклом хохотали над этой историей до упаду. Еще у Гари была песня под названием «Powder Blue» («Голубой порошок»). Мы знали слова наизусть.

– Гари, тебе надо поехать в турне, – говорил Майкл. – Девушки будут драться за тебя.

– Ой, мистер Джексон, не думаю, – отвечал Гари.

В 1996 году Майкл давал концерт на пятидесятилетие султана Брунея и взял меня, Эдди и Доминика с собой в Бруней. Мы жили в одном из гостевых домиков султана. (У него было около двадцати домиков для гостей с домработницами и поварами – в США такие дома считались бы элитными.) Перед нашим отъездом в Бруней Гари вручил нам кассету со своими лучшими песнями. Никогда не забуду, как мы вчетвером уселись в гольфмобиль, собираясь осмотреть владения султана, и уже минут через пять после того, как отъехали от дома, Майкл вдруг вспомнил:

– О нет! Мы забыли «Лучшие песни» Гари!

Пришлось развернуть гольфмобиль и вернуться за кассетой. Потом мы врубили музыку Гари на полную громкость и, разъезжая по чужой земле, орали песни во все горло. Я и Майкл знали их все до единого слова. Мы были самыми большими (и, наверное, единственными) фанатами Гари. Если мы и дразнили его, то только из любви. Он работал у Майкла давно и был безгранично предан ему.

Тем не менее, когда дело дошло до медитации, дружелюбный наивный Гари оказался прирожденным инструктором. В отеле Beverly Hills он обучил меня технике. Он устроил в своем номере что-то вроде маленького святилища со свечами и расстеленным на полу платком и руководил мною: велел закрыть глаза и делать глубокие вдохи. Гари отнесся к нашим занятиям очень серьезно, как и я. Через несколько дней упражнений он дал мне мантру – звук, который я до сих пор использую для вхождения в медитативное состояние. В этом состоянии не думаешь, но в то же время контролируешь свои мысли.

Теперь, во время нашей автобусной поездки по Шотландии, мы с Майклом начали медитировать вместе. Майкл засекал время, и мы уходили в себя на двадцать пять минут с пятиминутным отдыхом в конце. С тех самых пор, когда бы мы ни встречались, мы взяли за правило медитировать хотя бы раз в день. Мы помогали друг другу сосредоточиться – почти как партнеры по спортзалу. После той поездки мы устраивали совместные сеансы медитации многие годы.

Так мы с Майклом ехали, составляя мысленные карты, медитируя и размышляя о том, как работает наш разум и каково наше место во вселенной. У меня до сих пор хранится мысленная карта, созданная в ту поездку, и, глядя на нее теперь, я вижу, как мои тогдашние фантазии переросли в сегодняшние цели. Я хотел иметь квартиры в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Италии – и все они в тот или иной момент жизни у меня были. Я хотел владеть отелем и футбольной командой, и обе эти мечты почти исполнились. Я хотел продюсировать фильмы и музыку, и я работаю над этим сейчас. И еще я хотел стать моделью (мне было шестнадцать – сделайте ребенку скидку.)

Хотя тогда я не отдавал себе в этом отчета, но один из самых ранних уроков, усвоенных мною от Майкла, был о том, какие возможности открывает перед человеком ответственность за свою жизнь, честолюбие и самоосознание. Мыслей об этом уже было достаточно, чтобы ребенок захотел вырасти и изменить мир.

Время от времени мы просили водителя остановить автобус. Мы выходили и осматривались, и Майкл рассказывал о том, где мы находимся, что видим вокруг и почему это важно. Помню, как однажды мы остановились посмотреть редкой красоты закат. Нас окружал простор зеленой травы, обрамленный высокими прекрасными деревьями.

– Ты только взгляни на это! – воскликнул Майкл. – Когда видишь такой пейзаж, знаешь, что Бог существует. Нам так повезло, у нас есть возможность вот так путешествовать. Если бы люди видели это каждый день, они, может быть, бережнее относились бы к этой земле.

Майкл научил меня видеть природу. Если бы он не был моим проводником, я, вероятно, никогда бы не научился останавливаться у обочины и отдаваться во власть пейзажа. И мне плевать, если это звучит пошло. Майкл не скрывал своей страстной любви к планете. Он хотел помочь сохранить ее навечно. Я слышал, как он говорил об этом и раньше – лично и через музыку, – но теперь, когда у нас было время оценить это божье рукоделие, я почувствовал его красоту по-новому.

В числе книг, которые Майкл велел мне прочитать в ту поездку, была повесть «Чайка Джонатан Ливингстон». Джонатан один из всех чаек увидел, что жизнь шире, чем птичье существование – шире, чем то, что находилось непосредственно перед ним. Майкл хотел жить по такому же принципу – лететь за грань всех ожиданий, сделать свою жизнь выдающейся. Он внушал это честолюбие и мне, часто спрашивая: «Ты хочешь быть Джонатаном, или одной из прочих птиц?»

То автобусное путешествие стало, наверное, самым памятным временем, что я когда-либо проводил с Майклом. Нам ни разу не было скучно. Мы никогда не ссорились и не спорили. Мы ехали по просторам Шотландии, беседуя о жизни, сближаясь, и по мере того, как одометр отсчитывал мили, наше общение все меньше походило на беседы учителя с учеником и все больше – на разговор ровесников. И более чем двадцатилетняя разница в возрасте между нами не имела значения. Впервые мы с Майклом стали вести настоящий диалог.

– Все, что тебе нужно, – объяснял он, – это обдумывать эти картинки и слова. Говори себе, глядя в зеркало, чего ты хочешь от жизни. Делай это каждый день, и это обязательно случится.

– И всего-то? – спрашивал я. – Это все, что нужно делать?

– Важны не только в мысли и слова, важна эмоция, которая рождается в твоей крови. Нужно чувствовать, переживать ее каждый день, пока не поверишь.

– Ух ты, – отвечал я, сильно впечатленный. – Теперь я понимаю! Так ты это делаешь со своей музыкой?

– Да, Фрэнк, именно это. А вскоре я хочу применить эту же формулу к кинофильмам.

Наши беседы были откровенными и значимыми для нас обоих. Конечно, я был еще молод, но Майкл видел мое любопытство и амбиции и, как мой жизненный наставник, использовал эту возможность.

***
В той поездке пункт назначения был не так важен, как само путешествие, однако в конце концов наш большой автобус подкатил по усыпанной гравием дорожке к отелю в стиле замка, построенному на озере Лох-Ломонд. Когда мы прибыли, уже стемнело. Нас встретил администратор отеля в круглых очках. Звали его, кажется, Геррон. Он казался спокойным и деловитым, но, провожая нас к номеру, вдруг сообщил:

– Кстати, в вашей комнате живет привидение.

Мы с Майклом переглянулись.

– Отлично, – ответил Майкл. – Привидение. Как его зовут?

– Ее зовут Кэтрин, – поведал Геррон.

Как маму Майкла. Жутковато.

Мы заселились в номер и обустроились. Было уже за полночь. Охранники отправились спать, но мы с Майклом были совами. К тому же нам казалось, будто мы провели взаперти в автобусе целую вечность. И в нашей комнате жило привидение. Ну как тут можно было ложиться? Не раздумывая, Майкл предложил:

– Пойдем обследовать территорию!

Мы прошли по пустым коридорам: отель был большим. «Где же все остальные постояльцы?» – недоумевали мы. Неужели все спят? Потом мы направились к озеру, чтобы попробовать вызывать Лохнесское Чудовище. Ну и что, что это не тот «Лох». Нэсси – загадочное чудовище: кто знает, где она может появиться? Кроме того, у озера оказалось очень красиво. На воздухе было свежо и зябко, хотя никаких признаков чудовища мы не обнаружили. Майкл заметил:

– Странное это место. Почему на стоянке нет машин?

Ни с того, ни с сего, прямо рядом с нами возник Геррон, одетый во все черное. В его круглых очках мерцало отражение луны. Он напугал нас до чертиков.

– Вам помочь? – спросил он зловеще монотонным голосом. – Не хочу, чтобы вы ушли далеко и заблудились.

Замок с привидениями, озеро, жутковатый администратор. Мы как будто попали в мультик «Скуби-Ду». Я был прямо-таки уверен, что если нам повезет увидеть приведение Кэтрин, то, стянув с нее маску, я обнаружу, что это на самом деле никто иной как Геррон, нарядившийся для какого-то своего зловещего плана, замышленного с целью разбогатеть.

– Ой, простите, – извинился Майкл, стараясь изо всех сил не подавать виду, каким странным нам казалось все происходящее. – Я просто хотел осмотреть окрестности. Здесь так красиво.

Майкл обожал демонстрировать показной энтузиазм, бурно изливать чувства и льстить людям, поэтому начал расписывать, как очарованы мы были отелем, как он необычен, и в каком прекрасном состоянии Геррон его содержал. Я присоединился к похвалам. Потом мы подробно расспросили администратора о Лохнесском Чудовище.

– Я никогда ее не видел, – посетовал Геррон, вероятно, с трудом удерживаясь, чтобы не проворчать: «Вы, тупые туристы. Это Лох-Ломонд!»

Повисла неловкая тишина. Затем Майкл сказал:

– Здесь холодно. Мы пойдем отдохнем.

Хозяин проводил нас обратно в отель. Там было тихо, как в могиле – к этому моменту мы уже поняли, что мы, определенно, единственные гости. Геррон довел нас до номера, мы поблагодарили его, пожелали ему спокойной ночи и закрыли за собой дверь. Но усталость по-прежнему не приходила. Делать было нечего, кроме как продолжить обследование большого пустого отеля.

Мы вышли в холл. По коридору шла молодая женщина в красивом белом подвенечном платье; волосы ее были заколоты на макушке и крупные кудри каскадом спадали на плечи. Не замедляя шаг, она взглянула на нас... А потом исчезла. Мы стояли в потрясенной тишине. Если не наше привидение Кэтрин, то кто, черт возьми, это был?

Видение должно было спугнуть нас, но вместо этого мы продолжили путь – в противоположном направлении от призрака, конечно, – заглядывая за углы и проверяя запертые двери. Потом мы увидели указатель на крытый бассейн, открыли дверь туда, и – вот он опять: Геррон, в своих маленьких круглых очках. Было уже за полночь, однако же он чистил бассейн. Этот парень был повсюду. Снова извинившись, мы объяснили, что просто хотели осмотреть прекрасный отель, и отправились в номер, на этот раз уже по-настоящему.

Усевшись на кровать, мы принялись обсуждать это странное место. Зачем нам рассказали о призраке в нашей комнате? Как после этого спать? И вдруг – зашевелились занавески! Я чуть было не вскочил на ноги, но Майкл рукой остановил меня.

– Стой, – сказал он. – Никогда не надо бояться привидений. Если их не провоцировать, они ничего тебе не сделают. Просто произнеси короткую молитву, и оно уйдет.

Он не боялся. И поскольку не боялся он, не испугался и я.

Приведения приведениями, а мы проголодались. В этом месте вообще имелась еда? Меню обещало круглосуточный сервис в номер, так что мы заказали яичные белки с соусом Табаско. Четыре или пять омлетов из белков с Табаско. Когда еда прибыла и мы открыли дверь, на пороге стоял Геррон с подносом. (Ну, спасибо хоть не приведение Кэтрин.) Уплетая омлеты с Табаско, пугаться было невозможно. Мы ужинали до пяти утра.

Нашей следующей остановкой на живописной дороге в Швейцарию был Париж, где Майкл представил меня человеку, который в будущем станет привычным действующим лицом в нашей жизни. Случилось так, что я заболел простудой. Майклу предстояло записывать песни в Швейцарии, а когда ему надо было записываться или выступать, он начинал особенно бояться вирусов и заразы. Стоило мне кашлянуть, он хватался за фен или полотенце, чтобы стряхнуть с себя микробы. Он совершенно не выносил, когда при нем чихали – просто выходил из комнаты. Поэтому в Париже я остановился в отдельном номере и не видел Майкла целый день. На следующий день он позвал меня к себе.

– Я хочу тебя кое-кому представить, – сказал он. – Можешь звать его «Маленьким Майклом».

Вошел тринадцатилетний парень с длинными волосами, одетый в точности как Майкл. На нем были черные штаны, мокасины, шляпа, красная рубашка и подводка на глазах. Он действительно выглядел как Майкл в миниатюре, что даже вызывало умиление… хотя и какое-то неуютное. Мы вместе поужинали. Маленький Майкл (чье настоящее имя, как я позже узнаю, было Омер Батти) толком не разговаривал по-английски. Он был молчалив, а когда открывал рот, говорил так быстро, что я не мог разобрать ни слова. Но я был вежлив, как всегда.

Позже тем вечером Майкл отвел меня в сторонку и открыл, что «Маленький Майкл» – его сын. Что? Его сын? Я ни разу не слышал об этом ребенке, ни разу его не видел и не мог припомнить ни одного упоминания о нем за все десять лет, что знал Майкла. Но в мире Майкла я научился ожидать неожиданностей. Это был просто очередной непредсказуемый поворот. Я начал смеяться: «Ты что, серьезно?» Тогда Майкл рассказал мне, что однажды, в одном из прошлых туров повстречал белокурую норвежку и у него впервые случилась интрижка с поклонницей. Девушка забеременела, но, родив ребенка, в буквальном смысле обезумела, не справившись с мыслью, что родила от Майкла Джексона. (Я знаю, что вы думаете. Поверьте, у меня тоже имелись сомнения.) Теперь, как гласила история, мать была в психиатрической больнице. Ребенка предположительно усыновила норвежка по имени Пиа, работавшая в той больнице медсестрой, или что-то в таком духе. Мальчик был выращен Пией и ее мужем, Ризом Батти. Потом во время HIStory-тура Майкл приехал в Тунис. Когда он был в турне, поклонники всегда собирались у отеля, пели и танцевали для него. Я не раз видел, как он приглашал случайных фанатов в свой номер, давая им возможность познакомиться и сфотографироваться с собой. Иногда поклонники пытались подражать танцевальному стилю Майкла – смотреть на это было так смешно, что мне приходилось выбегать из комнаты, закрыв лицо руками, дабы не испортить все представление. Так вот, значит, как рассказал Майкл, он был в Тунисе и услышал о ребенке – одном из собравшихся у отеля мальчишек, – который выиграл какой-то танцевальный конкурс двойников. Майкл пожелал познакомиться с победителем, и Омера привели к нему в номер. Увидев его, Майкл заметил сходство во внешности и задумался, уж не его ли это ребенок от того романа в 1984-м. И действительно, по иронии судьбы это оказался тот самый ребенок! Во всяком случае, так сказал Майкл.

Как я должен был на это реагировать? История была шикарная, какой бы невероятной она ни казалась, и Майкл изо всех сил пытался убедить меня, что это правда. Он наконец нашел своего потерянного сына, о котором всегда помнил, и вот теперь привел его назад в лоно семьи. Майкл ожидал, что я поверю в эту байку, и не прекращал попыток мне ее продать, даже хотя мы оба знали, что правды во всем этом нет ни на йоту. Наконец, после нескольких минут пререканий, я решил, что вреда не будет, и сдался: «Хорошо, это твой сын». В конечном итоге, эта история и оказалась безвредной, но на самом деле она служила признаком чего-то не столь безобидного. Омер был началом тенденции, развивавшейся в жизни Майкла. Майкл стал окружать себя людьми, которые превозносили его, говорили то, что он желал слышать, и делали то, чего он от них хотел. Такие подпевалы облегчали ему жизнь, и, может быть, давали чувство безопасности, в котором он нуждался, однако я всегда чувствовал, что правда важнее заискивания. Даже согласиться с безвредной историей про Омера для меня оказалось нелегко. Быть настоящим другом означало быть правдивым, и я хотел придерживаться этого принципа, во что бы то ни стало.

***
После Парижа Омер вернулся в свою так называемую приемную семью в Норвегии, а мы с Майклом продолжили путь в Швейцарию, где он должен был записать две песни: «Blood on the Dancefloor» и «Elizabeth, I Love You». Последняя была трибьютом Элизабет Тейлор, который он подарит ей на шестидесятипятилетие почти годом позже, в феврале 1997-го. В Швейцарии мы сделали остановку в доме Чарли Чаплина возле Веве и навестили его могилу, чтобы Майкл смог отдать дань уважения. У нас состоялся ужин с семьей Чаплина, где присутствовала его красавица-внучка, на которую я сильно запал. (Да, я много на кого западал.) Чарли Чаплин давно был одним из кумиров Майкла, одним из тех людей, кого он считал великими артистами, инноватороми, провидцами, и чьи жизни и достижения глубоко изучал: Уолт Дисней, Брюс Ли, Фрэд Астер, Джеймс Браун и Чарли Чаплин. У Диснея он научился тому, что можно создать мир из своих фантазий. У Чарли Чаплина, Брюса Ли и Фрэда Астера он научился характерам, позам, выразительности – манерам движения, которые он вплетал в танец, чтобы рассказывать истории и делать их своими.

Большую часть времени в Швейцарии Майкл провел, работая в студии, но мы все же нашли несколько свободных часов, чтобы посетить музей в Цюрихе. Майкл познакомил меня с живописью еще в детстве, и, путешествуя, мы всегда старались ходить в музеи. При входе в этот музей нас встретила директор – милая женщина средних лет в очках и с короткой стрижкой. Между мной и Майклом всегда было уникальное взаимопонимание в том, что касалось юмора: он как будто интуитивно улавливал безумные идеи, которые вечно рождались в моей голове. И теперь, как только директор музея подошла нас поприветствовать, я увидел в глазах Майкла знакомый блеск и подумал: «Будет весело».

У нас с Майклом был один любимый прикол. Он любил рассуждать о самых банальных или вообще выдуманных вещах с совершенно серьезным видом - просто чтобы понаблюдать, какую реакцию вызовет у людей. Однажды мы арендовали дом в Айзелворсе, во Флориде, – Майкла всегда интересовала недвижимость в этом регионе – и риэлтор вез нас в гости к Шакилу O’Нилу, который в то время играл за команду Orlando Magic. Шак был большим поклонником Майкла, поэтому они с риэлтором договорились о встрече. Когда мы ехали на встречу, Майкл произнес:

– Надо же, какие красивые тезазисовые деревья! Потрясающе.

Конечно, никаких тезазисовых деревьев в природе не существует, но кто станет возражать Майклу Джексону?

– Да, они великолепны, – поддакнул риэлтор.

И Майкл завел с ним длинную беседу о тезазисовых деревьях. Это было уморительно.

Вспомнив тот эпизод и другие подобные, я обратился к директрисе музея:

– Что за духи вы носите? Восхитительный аромат! Майкл, ты чувствуешь парфюм? Он изумителен.

И пока я нюхал одно ее запястье, Майкл понюхал второе.

– Какой прекрасный запах! – поддержал он.

– О, я сообщу вам название, – сказала директриса. – Я вам напишу.

Теперь она была у нас на крючке. Я перешел к волосам:

– Ваши волосы – они прекрасны! Как вы за ними ухаживаете?

– Ничего особенного, просто мою под душем, – ответила она. Потом добавила: – Вообще-то я использую спрей, он придает волосам объем.

Под маркой духов я заставил ее написать название спрея.

Тут надо сказать, что хотя Майкл страстно любил живопись, музей был откровенно ужасен. Но нам это было уже не важно. Мы вошли в раж. Майкл подошел к самой страшной картине в зале и воскликнул:

– О боже, здесь мы должны остановиться! – Он притворился, будто сражен красотой полотна. – Простите, пожалуйста, но не будет ли у вас платка?

– Все в порядке? – спросил я.

Он лишь покачал головой.

– Прочувствуй его, – сказал он так, как если бы был глубоко тронут. – Это произведение искусства особенное!

– Да, я тоже вижу его красоту, – ответил я, играя не хуже Майкла.

Директрису мы явно впечатлили.

– Вы оба так удивительно тонко чувствуете искусство! – удивилась она. Майкл уже делал вид, что плачет. Повернувшись ко мне, дама прошептала:

– Ой, он такой чувствительный…

– Да, очень чувствительный, – согласился я. – Он научил меня всему, что я знаю об эстетике. Я чувствую то же, что и он, просто лучше умею сдерживать свои чувства.

– Вы такие… – сказала она, драматически умолкнув, – редкие люди!

Мы продолжили экскурсию, развлекаясь тем, что попеременно то задавали ей случайные вопросы о паршивых картинах, то восхищались ее платьем: «Что это за материал? Ты только пощупай его!» Охранники, сопровождавшие Майкла, все это время с показным неодобрением качали на нас головами. Вели мы себя, конечно, неприлично, но было очень весело.

Не всегда наши проказы были такими изощренными. Например, вспоминаю случай, когда мы поехали в гости к принцу Аль-Валиду бин Талалу на юг Франции и играли у него в пинг-понг на золотом столе. Мы тогда остановились в дорогом отеле, где жизнь не прекращалась круглые сутки. Как-то ночью, в три часа утра, мы с Майклом стояли на балконе его номера, наблюдая за людьми, которые ужинали внизу, и Майкл сказал: «Надо пошалить». Мы наполнили водой ведро и… рраз! – вылили его с балкона на ничего не подозревающих посетителей ресторана. Пригнувшись, мы пробрались назад в комнату, пока нас никто не увидел. Никто так и не понял, что произошло.

***
К тому времени, когда Майкл закончил работу в швейцарской студии, мне нужно было возвращаться в школу. Домой я отправился один, и во время перелета домой на Конкорде рядом со мной сидел человек в костюме. Пока самолет рассекал воздух на сверхзвуковой скорости, мы с соседом завели разговор о духовности, бизнесе и жизни вообще. Через несколько минут мужчина поинтересовался:

– В какой отрасли вы работаете?

Удивленный таким вопросом я ответил:

– А сколько мне лет, по-вашему?

Он предположил:

– Двадцать? Тридцать?

– Мне шестнадцать, – признался я.

С выражением изумления на лице он переспросил:

– Шестнадцать? Но откуда вы знаете все это в шестнадцать?

Я был отчасти польщен, отчасти задет тем, что он счел меня сильно старше реального возраста. Мне хотелось быть мудрее своих лет, но не хотелось выглядеть стариком. Однако тогда я понял, что в ходе той поездки во многих смыслах вырос. Дружба, начавшаяся во время Dangerous-тура, теперь развилась в нечто совсем иное. Впервые я достаточно ясно почувствовал, что взрослею, становлюсь более приспособлен к миру, что впечатления, которые я получил с Майклом, снабдили меня опытом для поддержания разговора с кем угодно и где угодно. Майкл тоже заметил эту перемену и начал разговаривать со мной иначе, чем раньше. Хотя он никогда не относился ко мне, как к ребенку, даже когда я им был, теперь он обсуждал со мной все, что происходило в его мире. Он дал мне понять, что ценит мое мнение, пусть еще юное и неопытное.

Но, несмотря на эту перемену в отношении и мою вновь обретенную зрелость, не думаю, что кто-либо из нас имел хоть малейшее представление о том, что предстояло нам впереди и куда наша дружба со временем нас заведет.

Глава 10.
Первые шаги.

На следующий вечер после моего прибытия в Сеул состоялся первый из двух концертов «Майкл Джексон и друзья», прибыль от которых должна была пойти на нужды детей из Косово. В концерте принимали участие такие артисты, как Слэш, Boyz II Men, Андреа Бочелли и Лучано Паваротти. Я сидел сбоку, за кулисами, и смотрел на выступление Майкла, как ни раз делал это в прошлом. Хоть я и понимал, что мое положение теперь, когда я вышел из школьного возраста, изменилось, перемены произошли внезапнее, чем я ожидал.

После концерта я стоял за кулисами с Майклом, когда появилась Мэрайя Кэри, которая только что окончила выступление, с ней был ее бойфренд – мексиканский певец Луис Мигель. Мы с Луисом поговорили о футболе – он решил, что я из Испании, поскольку в тот период ярко-рыжий цвет моих волос походил на командный цвет испанских футболистов. (Не знаю, чем объяснить такой выбор цвета волос. Понятия не имею, о чем я тогда думал). Мэрайя и Майкл тем временем общались друг с другом. Они спорили на тему «кто лучше исполняет песню»: речь шла о песне «I’ll Be There», версия группы «Пятерка Джексонов» 1970-го года и версия Мэрайи, исполненная двадцать два года спустя дуэтом с Трэем Лоренцом, стали хитами номер один.

«Майкл, никто не может исполнить эту песню лучше, чем ты», - настаивала Мэрайя, улыбаясь от уха до уха.

Румянец залил щеки Майкла.

«Нет, нет, - пробормотал он. – Ты, правда, сделала это лучше».

Казалось, Мэрайя весьма польщена тем, что находится в обществе Майкла – она вела себя как его очарованная поклонница – и пока эти двое болтали, я заметил, что улыбка на лице Луиса Мигеля погасла. У меня возникло впечатление, что его немного раздражает внимание, которое Мэрайя уделяет Майклу. Я сам был немного удивлен тем, что Мэрайя, такая успешная певица, столь очарована Майклом. Но в последующие годы мне довелось увидеть множество знаменитостей, которые точно так же вели себя в его присутствии.

Повернувшись в мою сторону, Мэрайя спросила: «Майкл, как зовут твоего друга? Он такой симпатичный». Она принялась гладить мои волосы (необъяснимого) оранжевого цвета.

«Пожалуйста, не останавливайся», - попросил я, уткнувшись в нее головой как щенок.

«Фрэнк, перестань, - вмешался Майкл. – «Мэрайе вовсе не хочется гладить твои волосы. Кто знает, что у тебя в волосах».

У Луиса Мигеля, который стоял, одетый в плотно облегающий фигуру костюм, и ждал, вид был слегка нелепый и растерянный. Я ничего не мог поделать и сел на своего любимого конька: «Мне так нравится твой костюм!»

Майкл пробормотал: «Перестань!», но я уже находился под непреодалимым влиянием минутного импульса.

«Что это за марка?» - спросил я. Боковым зрением я видел Майкла, который с трудом сдерживал смех.

Луис Мигель пробурчал название бренда одежды, но на его лице не было улыбки. Ему определенно не нравилось, что Мэрайя гладила мои волосы и дружески флиртовала с Майклом.

Когда Луис Мигель и Мэрайя стали прощаться, Майкл воспользовался моментом, чтобы осуществить маленькую месть. Он сказал Мэрайе: «Фрэнк – твой большой поклонник. Он тебя обожает». Я покраснел. Обожаю? Сегодня я спрашиваю себя, было ли это правдой. Не могу сказать наверняка, но помню, что считал ее сексуальной.

После того, как Мэрайя и Луис ушли, мы с Майклом стали поддразнивать друг друга. Майкл сказал, что я не знал бы, что делать, окажись Мэрайя в моей постели, а я отпарировал, что если бы Майклу выпал шанс остаться наедине с Мэрайей, он предложил бы ей поиграть в видеоигры или посмотреть мультфильм. «Заткнись, Фрэнк!» - ответил Майкл дурацким голосом и мы оба покатились со смеху.

Вот так мы с Майклом вели себя, когда дело касалось противоположного пола: как подростки, оспаривая право на девушек, с которыми, гипотетически, могли провести время. Я был все еще очень молод и вскоре вырос из подобной манеры поведения (ну, по большей части), но Майкл всегда чувствовал себя комфортнее в воображаемом мире.

На второй концерт, из Сеула в Мюнхен, мы полетели на частном самолете, в котором хватило места для всей команды. Мы с Майклом сидели рядом в носу салона, вместе с некоторыми другими звездами и охраной.

После взлета Майкл сказал мне: «Послушай, когда летишь со мной, не бойся, что самолет может упасть. Мне не суждено погибнуть в авиакатастрофе. Нет, этого не случится. Я умру от пули (или от инъекции - по правде сказать, не знаю, как это лучше перевести - не знаю, насколько пророческими оказались эти слова ( )». Я запомнил эти слова – и он произносил их не однажды – потому что, сколько бы глубоких бесед мы ни вели, Майкл редко говорил о смерти. Он слишком сильно хотел завести собственную семью.

Мы прибыли в Мюнхен ранним вечером и сразу направились в отель – «Байришер Хоф». Подъезжая к отелю, я увидел сотни фанатов, среди которых было несколько уже знакомых мне лиц: мы только что видели их в Корее.

Под окнами любого отеля, в каждом городе, где Майклу приходилось выступать, фанаты всегда ожидали его приезд подобным образом: многие из них держали в руках коллажи размером с плакат с картинками и вдохновляющими надписями. Фанаты точно знали, что нравится Майклу, и тратили много времени и сил на создание подарков для него. Майкл обожал картинки с Микки Маусом, Питером Пэном, Чарли Чаплиным, The Three Stooges, изображения детей – словом, ему нравились любые изображения объектов или артистов, которые его вдохновляли и которых он просто находил забавными. Так, например, малышей он считал воплощением чистоты и невинности, и когда ему было грустно, детям на фотографиях всегда удавалось поднять ему настроение. В своих коллажах фанаты сочетали собранные ими фотографии в интересной, творческой манере. Например, они помещали на постер изображение Майкла, одетого Питером Пэном, рядом с фотографией Чарли Чаплина. Или вырезали фотографии симпатичных малышей и обрамляли ими постер с изображением Майкла. Конечно, не все плакаты были столь сложны – некоторые просто заявляли: «Я тебя люблю!»

И Майкл испытывал к фанатам ответную любовь. Неоднократно, когда мы пытались протиснуться сквозь толпу, Майкл замечал кого-то из поклонников и останавливался, чтобы протянуть руку этому человеку, поздороваться с ним, задать вопрос, установить недолгую, но реальную связь с этим парнем или девушкой. Подобное происходило везде, где бы мы ни были. В каждой стране, в каждом городе фанаты приходили к отелю, приносили подарки, и на пути в отель или глядя на них из окна, Майкл указывал на подарки, которые хотел взять себе. Кто-то из его окружения приносил понравившиеся ему подарки в номер отеля, который Майкл украшал этими сувенирами. Покидая очередную остановку на своем пути, Майкл оставлял указания, чтобы подарки поклонников были доставлены в Неверленд, где он однажды предполагал устроить музей на основе своей коллекции.

В Мюнхене, как только я устроился в своем номере, Майкл позвонил мне и попросил прийти в его комнату. Когда я прибыл, он был готов дать мне поручение.

«Фрэнк, видишь вот те плакаты там, внизу?...» - начал Майкл и принялся указывать на постеры, которые я должен был принести в его комнату. Я спустился на территорию перед отелем в сопровождении охраны и начал собирать плакаты. Поклонники видели меня с Майклом на протяжении нескольких лет и знали по имени. Пока я продвигался вдоль толпы, люди говорили мне: «Фрэнк, пожалуйста, передай Майклу, что мы его любим» или «Фрэнк, попроси, пожалуйста, Майкла, чтобы он помахал нам из окна».

Это происходило постоянно, где бы мы ни были, с тех пор, как я был ребенком. Но теперь я был одним из тех, кто работал на Майкла.

У меня не было никакого великого плана относительно того, что должно произойти в Мюнхене и что за этим последует. В первые дни своей работы я просто старался впитывать информацию. Я хотел понаблюдать глазами взрослого человека за тем, что это такое – быть Майклом, хотел понять, как работает эта система. После выступления в Мюнхене Майклу предстояло сфокусироваться на музыке, а я должен был работать рядом с ним.

Майкл держал паузу перед тем, как погрузиться с головой в процесс создания следующего альбома. К концу турне с альбомом HIStory в октябре 1997 года Принсу исполнилось восемь месяцев, а Дебби была беременна Пэрис. Майкл взял перерыв на большую часть 1998 года, чтобы провести время с детьми. Следующий альбом очень ожидался всеми, и, не в последнюю очередь, звукозаписывающей компанией Майкла «Сони».

Вечером, когда должен был состояться второй благотворительный концерт, мы забрались в черный микроавтобус, который, в сопровождении полиции, направился к стадиону. Я видел все это ни раз, но мне по-прежнему нравилось смотреть, как толпа расступается, чтобы дать нам проехать, когда мы покидали отель.

К моменту нашего прибытия на Олимпийский стадион концерт уже шел некоторое время. Аудитория насчитывала более шестидесяти тысяч человек, выступали артисты со всего мира. Пока мы наблюдали за выступлениями артистов на экране, я поприветствовал своих знакомых. Там была гримерша и парикмахер Майкла Карен Фэй. Я виделся с Карен во время турне Dangerous, на видеосъемках и перед публичными церемониями, и мальчишкой был тайно в нее влюблен. Я называл ее прозвищем, которой дал ей Майкл – Turkle. Майкл любил ее и дурачился с ней все время. Если на ней был надет жакет на молнии, Майкл пытался его расстегнуть. Если она была в юбке, Майкл старался задрать ее. При встрече мы с Turkle крепко обнимались и обменивались поцелуями.

Карен занималась гримом Майкла, пока Майкл Буш, который создавал для него костюмы, помогал Майклу одеться.

Я уже видел благотворительный концерт в Корее и знал, что должно – и чего не должно – произойти. Майклу предстояло 30-минутное выступление в конце шоу, после того, как выступят остальные артисты. Одевшись и загримировавшись, Майкл сидел за кулисами и смотрел, получая удовольствие от концерта. Все шло гладко. Потом он вышел на сцену, чтобы исполнить Earth Song, песню, которая была особенно дорога его сердцу. Это песня о красоте мира и о том, как мы разрушаем то, что имеем, войнами и собственным эгоизмом. Во время мюнхенского представления Майкл взобрался на большой мост, который занимал переднюю часть сцены. Мост поднялся на пятьдесят футов, так, как это было в Корее. Предполагалось, что он медленно опустится во время исполнения песни. Но на этот раз, вместо того, чтобы медленно снижаться, мост упал. Он с грохотом резко опустился на сцену. В Корее ничего подобного не происходило. Что за черт?

Истинный шоумен, Майкл не переставал петь, даже после падения. По окончании песни свет погас, и Майкл потерял сознание у нас на руках. Я помог ему слезть с моста. Публика, которая поначалу решила было, что падение моста было частью выступления, увидела как мы кинулись бежать к Майклу, и поняла, что происходит. Тревожный гул прошел по толпе зрителей.

На сцену выехала модель танка в натуральную величину, а из толпы появился солдат с автоматом. Когда ребенок протянул ему цветок, солдат опустился на колени и заплакал. Майкл завершил представление, периодически сгибаясь пополам от боли. После, за кулисами, стало понятно, что он испытывает сильнейшую боль, но Майкл все равно продолжил выступление.

«Отец говорил мне, что шоу должно продолжаться, во что бы то ни стало», - сказал он.

Поэтому Майкл вернулся на сцену, сел на ее край и исполнил последнюю песню, «You Are Not Alone». Охранники помогли ему сойти со сцены.

Почему-то – вероятно, из-за прессы – мы не поехали в больницу в машине скорой помощи. Вместо этого мы сели в тот же черный микроавтобус, в котором прибыли на стадион, и ездили по городу, пытаясь разыскать клинику, которая была открыта поздно ночью. На розыски водителю понадобилось сорок пять минут. Пока мы кругами ездили по незнакомому городу, я раздражался все больше и больше. Я не мог поверить в происходящее. Водитель был немцем, но все время сбивался с пути. Отчего мы не поехали на скорой? Обычно я веду себя довольно терпеливо и уважительно, но когда люди ведут себя непрофессионально, это выводит меня из терпения. Я вышел из себя и стал кричать на водителя. Майкл в это время находился на заднем сидении почти без сознания. Доктор, который сопровождал его в турне, проверял его пульс, а я повторял Майклу, что все будет хорошо. Совсем недавно я расслабленно прислушивался к ритму, в котором двигался мир Майкла, а теперь включились мои инстинкты – я отвечал за благополучие Майкла.

Наконец, мы приехали в клинику, и я заполнил бумаги, необходимые для того, чтобы определить Майкла на лечение. Недолгое время спустя, когда я пошел проведать его, он уже лежал в больничной кровати. Благодаря чуду или тому, что Майкл инстинктивно подпрыгнул в момент падения, переломов не было, но нижняя часть спины болела так сильно, что он едва мог дышать. Тихим голосом Майкл попросил меня разыскать того, по чьей вине произошел несчастный случай. Он хотел уволить этого человека. Я заколебался, когда Майкл попросил меня позвонить Кенни Ортеге, продюсеру шоу, чтобы разобраться – было уже три часа ночи, а Кенни Ортега был большим человеком, но если Майкл о чем-то просил меня, я всегда был к его услугам. Я разыскал номер Кенни и разбудил его. Майклу было слишком больно, поэтому с Кенни разговаривал я. Кенни извинился и сказал, что разберется в том, что произошло и почему.

Когда мы вернулись в отель, было уже пять часов утра. Мы с Майклом были в номере одни минут пять, когда вошел врач из Нью-Йорка, который путешествовал с Майклом, и еще двое. Они начали устанавливать у кровати Майкла медицинское оборудование.

«Кто эти люди?» - спросил я у врача.

«Врачи, - ответил тот. – Они помогут Майклу уснуть». Он помолчал, потом добавил: «Им нужно сосредоточиться. Тебе лучше вернуться в свою комнату. С Майклом все будет в порядке».

«Да, - внезапно подал голос Майкл. – Со мной все будет хорошо. Они просто дадут мне лекарство, которое снимет боль и поможет мне уснуть». Меня удовлетворил этот ответ, я оставил врачей и вернулся к себе в номер.

Только потом я до конца понял, чему был свидетелем в ту ночь. То был первый раз, когда я видел Майкла перед тем, как он должен был получить инъекцию сильнодействующего анастетика под названием пропофол. Вводить его имеет право только анастезиолог, и в тот момент с Майклом были еще два врача, так как, учитывая силу действия препарата, пациент нуждается в пристальном наблюдении. Тогда я не знал таких подробностей, поскольку никогда не имел дела с подобными вещами. Я видел только, что Майкл находится под наблюдением врача, которого он, похоже, знает и которому доверяет. Казалось, что ситуация безопасна и соответствует сложившимся обстоятельствам. А что еще я мог подумать? Опасность, которой подвергался Майкл, прибегая к данным препаратам, была мне незнакома и совершенно не очевидна.

После печального мюнхенского инцидента Майкл, его дети, их няня Грейс и я вылетели в Париж, который стал домом Майкла во время турне HIStory, а затем полетели в Сан-Сити, город в Южной Африке. Мои родители встретили нас в Йоханнесбурге, где Майклу устроили королевский прием. Мы поехали на изумительное сафари, и посетили праздник, устроенный в доме Нельсона Манделы по случаю дня его рождения. Мы остановились в отеле, который назывался «Микеланджело», и это название, а также Майкл, вдохновили дать ресторану, который в последствие открыли в Нью-Джерси мои родители, имя Il Michelangelo.

Пока я помогал Майклу оправиться после травмы и ассистировал ему в первых поездках после нее, мои обязанности стали обретать конкретные очертания.

Поначалу роль была простой – я помогал украшать его апартаменты и выходил в мир, чтобы принести ему футболки, еду, книги, журналы и тому подобное. Я был в восторге оттого, что путешествовал с Майклом, и был рад помочь ему, чем могу. Мое положение было странным, но, тем не менее, удачным. Майкл говорил мне иногда: «Ты не представляешь, как тебе повезло. Столько людей ужасно хотели бы оказаться на твоем месте, но я выбрал тебя». Я всегда отвечал ему на это: «Поверь, я знаю, как мне повезло; еще раз огромное тебе спасибо за все».

Жить рядом с величайшим артистом в мире для меня, на самом деле, было особенным опытом – я понимал это и ценил связанные с этим необыкновенные переживания – но, в то же время, такая жизнь – это все, что я знал с ранних лет. Мои друзья были не особо в курсе того, что со мной происходит, но периодически видели мое лицо рядом с Майклом на телеэкране или на фото в журнале. Мне нравилось, когда они бывали заинтригованы, но, так или иначе, подобная жизнь была для меня нормой. Поэтому, хотя я был благодарен и рад жить в этом необыкновенном мире, особо не задумывался о том, насколько мне повезло. Не так, как мог бы, если бы не вырос рядом с Майклом. Я любил приключения, но как нечто само собой разумеющееся воспринимал то время, которое проводил с Майклом. Я не осознавал, насколько уникальной была эта возможность.

Что бы ни происходило вокруг, хорошее или плохое, находясь рядом с Майклом, я чувствовал, что у моего существования в этом мире есть смысл. С тех пор, как я начал на него работать, мы говорили о том, каким станет мое будущее, в ближайшей и отдаленной перспективе. Во время одной из таких бесед о моем новом статусе Майкл произнес важные слова, эхо которых мне пришлось услышать в последующие годы моей жизни:

«Фрэнк, положение, которое ты занимаешь, дает тебе определенную власть, - сказал Майкл. – Люди станут тебе завидовать. Они попытаются настроить нас друг против друга. Но обещаю, что никогда не позволю этому случиться».

Почему-то эти слова четко запечатлелись в моей памяти. Я никогда не забывал их. Но мне и в голову не могло прийти, сколько в них было правды и насколько болезненные переживания они предсказывали.

В августе мы вернулись в Неверленд. С того момента, как мы уехали из Мюнхена, боли в спине все еще беспокоили Майкла, они стали хроническими. Так или иначе, у него были дела, которыми следовало заняться. Майкл дал мне задание, которое заключалось в систематизации его огромной видео-коллекции, и хотя эта задача казалась достаточно ясной, у Майкла, как всегда, был наготове генеральный план.

«Фрэнк, - сказал он, отзывая меня в сторону. – Понятно, что это не высшая математика, но мне нужно, чтобы ты параллельно сделал кое-что еще. Мне нужно помочь придумать, как произвести изменения в управлении ранчо».

Он объяснил, что реорганизация видео-коллекции была лишь предлогом. Майкл уже некоторое время был недоволен тем, как осуществляется управление поместьем, и на самом деле хотел, чтобы я стал его глазами и ушами – и узнал, что происходит на ранчо во время его отсутствия.

Майкл редко посещал Неверленд, но содержание ранчо и зарплата примерно пятидесяти постоянным сотрудникам стоили ему 6 миллионов долларов в год. Однако, несмотря на расходы и количество персонала, когда Майкл возвращался домой из путешествия, дела на ранчо были не на высоте. На газонах желтели пятна высохшей травы, а сезонные цветы все еще не были высажены. Хотя работники начинали скрести все, как сумасшедшие, чтобы привести ранчо в соответствие со стандартами Майкла, как только он приезжал домой, ситуация была крайне неприятной.

«Чем же они занимаются целыми днями? – рассержено спрашивал меня Майкл. – Все что от них требуется, это поддерживать порядок на ранчо. Это самая простая работа, какую только можно себе представить!».

Может быть, в его отсутствие никто не работает? Майкл хотел, чтобы я это выяснил. Я никогда не смотрел на Неверленд – и жизнь Майкла в целом – исходя из того, кто чем занят и насколько хорошо исполняет свои обязанности, но подобный анализ казался мне целесообразным. Майкл был начальником, который постоянно отсутствует, и хотел оценить качество работы персонала, особенно теперь, когда у него было двое маленьких детей, которые проводили время в Неверленде. Он хотел быть уверенным в том, что Принса и Пэрис окружает персонал, который его полностью удовлетворяет и которому он может доверять. Но мне предстояло увидеть, что Майкл страдал от общего недоверия к окружающим его людям, недоверия, которое граничило с паранойей.

Поручив мне это дело, Майкл снова уехал в Сан Сити, чтобы получить награду, а я остался, чтобы наблюдать, насколько это было в моих силах, за ситуацией в Неверленде и найти способ решения проблем. На ранчо все знали меня с тех пор, как я был ребенком, поэтому Майкл решил, что если я буду болтаться тут и там, как будто бы наводя порядок в видео-библиотеке, мне, в конечном итоге, удастся понять, чем заняты мышки, пока кошка не видит. Так что я продолжал делать свое дело, общался с персоналом. Все работники ранчо мне нравились. Как только Майкл уехал, я заметил, что атмосфера в Неверленде изменилась. Майкл был душой этого места, и без него волшебство немного померкло.

Также я быстро сообразил, что в отсутствие хозяина движение жизни на ранчо замедлялось. Персонал чувствовал себя, мягко говоря, очень расслаблено. Зная, что я близок к Майклу, люди, тем не менее, не избегали меня. На самом деле, как Майкл и надеялся, некоторые из них начали разговаривать. И разговаривать много. Оказалось, что им есть, что рассказать о некоторых коллегах. Я запоминал все.

В итоге выяснилось, что проблемы связаны с управляющим ранчо. Эта женщина работала на Майкла долгие годы. Она была очень приятным человеком, но справлялась со своей работой не так блестяще, как прежде. Возможно, она расслабилась или просто устала. Кроме того, она просила садовников из Неверленда работать у нее дома за счет Майкла. Итак, частью проблемы была управляющая ранчо.

Когда Майкл вернулся, мы уволили управляющую и наняли другого человека. Это было только началом реформ в Неверленде. В каждом секторе – среди охраны, обслуживающего персонала, пожарных, домашней прислуги, работников железнодорожной станции, зоопарка, парка развлечений и кинотеатра – я нашел людей, которые могли определить, что необходимо менять. Мне было девятнадцать, так что я действовал очень осторожно. Меньше всего мне хотелось выглядеть и вести себя, будто нахальный всезнайка. Я выслушивал людей, старался учитывать пожелания каждого из них, и, в конце концов, ввел в действие систему, которая позволяла контролировать работу персонала.

В итоге эта работа стала для меня прекрасным опытом. Она послужила двум целям: персонал Неверленда привык к моей новой роли, а я помог Майклу обрести чувство уверенности в том, что в его доме поддерживается порядок. Благодаря этому опыту я начал понимать, каким широким будет круг моих обязанностей, и какую деликатную работу мне придется выполнять. Майкл знал, что я верен ему до глубины души и что, помогая ему, я не преследую скрытых целей. Реформы на ранчо стали разминкой перед тем, что мне предстояло делать в будущем.

Глава 12.
Жизнь в "Неверленд"

Новое тысячелетие началось с неприятностей. Мы должны были отправиться в Австралию, где Майклу предстояло дать новогодний концерт, а затем сразу же на Гавайи, чтобы провозгласить наступление нового года на другом концерте, по максимуму используя суточную разницу часовых поясов, чтобы дать два концерта за одну ночь. Эти шоу были организованы Марселем Аврамом, концертным промоутером, при помощи Мьюнга-Хо Ли и Уэйна Наджина, бизнес-консультантов Майкла.

Я сидел в комнате Майкла на ранчо «Неверленд», когда Мьюнг-Хо Ли позвонил и сообщил Майклу, что шоу отменяются. Я так и не узнал, кто их отменил – Майкл или сам Аврам (позднее в суде оба сваливали вину друг на друга), но когда Майкл услыхал об этом, он был и счастлив, поскольку теперь мог провести Рождество со своими детьми и семьей, и в то же время расстроен тем, что ему пришлось разочаровать поклонников. Аврам занимался Dangerous-туром, часть которого также подверглась отмене, когда Майкл уехал из Мехико, чтобы пройти лечение от своей зависимости, и на тот момент договоренность между Аврамом и Майклом была такова, что они оба станут партнерами в организации концертов на миллениум. Но Аврам снова потерял деньги, поэтому неудивительно, что он подал на Майкла в суд, требуя миллионы долларов компенсации и обвиняя его в отмене концертов. Когда объявили эти новости, я расценил это как очередную головную боль, связанную с решением юридических вопросов, но я и понятия не имел, что этот иск потянет за собой множество других проблем.

Пока юристы разбирались с иском, Майкл решил, что нужно перенести работу над своим новым альбомом в ЛА. Мы покинули съемный дом на Манхэттене и перебрались в «Неверленд». Майкл стал работать в одной из студий Лос-Анджелеса. В юности я не раз бывал в студии с Майклом, когда он работал над HIStory. Я даже наблюдал, как он записывает некоторые партии для Blood on the Dance Floor. Но теперь я увидел процесс создания альбома под новым углом и понял, что Майкл оказывает сам на себя грандиозное давление в ходе работы. Он постоянно конкурировал с самим собой: каждый альбом должен был быть не менее прорывным и уникальным, чем предыдущий. Майкл хотел, чтобы Invincible имел форму «попурри из песен» – именно такими словами он называл его, то есть, чтобы каждая песня была мега-хитом и была издана синглом.

График его работы в студии не был постоянным. Иногда он отправлялся туда после обеда и работал до самого утра следующего дня, а иногда – начинал рано утром, чтобы провести вечер дома, с детьми. Но чаще всего дети и Грейс сопровождали нас в город. Мы устроили в студии игровую комнату с книжками и игрушками, чтобы Майкл мог побыть с ними, когда делал перерывы в работе. Они были счастливыми, уравновешенными детьми – они привыкли путешествовать с младенчества, поэтому росли с пониманием того, что дом – это то место, где они в данный момент были со своим отцом. Они с удовольствием предавались своим играм и занятиям, зная, что он поблизости.

Помимо работы в студии Майкл работал над песнями в хореографическом зале «Неверленд». Он сотрудничал с Брэдом Баксером, музыкантом, которого я знал по Dangerous-туру и HIStory, где он был музыкальным директором. Когда они впервые встретились, Брэд был единственным белым парнем среди музыкантов Стиви Уандера, поэтому Майкл решил, что он наверняка особенный, и фактически украл его у Стиви. Брэд практически безупречно угадывал, чего хотел Майкл, и между ними установились очень хорошие рабочие отношения. Когда Майклу в голову приходила идея для песни, именно Брэд всегда был тем человеком, который знал, как воплотить ее в жизни. Майкл звонил ему, напевал ему каждую ноту, а затем слушал, как Брэд проигрывает ему мелодию по телефону. Таким способом они создали множество песен.

Когда Майкл написал Speechless, которая позднее вошла в состав Invincible, я впервые услышал ее, когда он напевал мелодию, разгуливая по дому. Он сказал в интервью журналу Vibe, что придумал ее после боя водяными шариками с детьми в Германии, но я помню, как он говорил мне, что вдохновение на эту песню посетило его во время прогулки по горам в Германии, когда он был с какими-то нашими общими знакомыми. Его глубоко потрясло природное очарование окружавшего его пейзажа. Зная Майкла, вероятно, какая-то доля правды была в обеих версиях происхождения песни – и красота природы, и волнение от игры в войнушки. В любом случае, он начал записывать ее в начале 2000 года в хореографическом зале «Неверленд». Помню, как я стоял за дверью и слушал, как он поет. Мне показалось, что это была самая прекрасная песня, которую я слышал за очень долгое время.

Где бы мы ни были – на ранчо или в студии, в работе было множество перерывов. На ранчо всегда были новейшие игровые автоматы: баскетбол, бокс, лыжный спорт. Майкл постоянно во что-нибудь врезался в этой игре с лыжами и после каждого крушения неизменно ухохатывался.

Перерывы часто делались и ради одной из самых любимых игр Майкла: бои водяными шариками. Вокруг всегда хватало народу, чтобы устроить старое-доброе водяное сражение, многие занимали специально построенный для этого форт, оснащенный различными приспособлениями для ведения «войн». И хотя у Майкла теперь были свои дети, он с удовольствием собирал всех детей в округе, чтобы они могли вкусить волшебства в этом чудесном месте. Все, кто в тот момент был в «Неверленд» (Майкл, дети, персонал, соседи), разбивались на команды по 3-4 человека, а персонал тем временем загружал в форт «амуницию». Целью игры было не промокнуть, пытаясь попасть по кнопке на противоположной стене форта. Как только одной из команд удавалось попасть по этой кнопке три раза, наверху вздымался флаг, завывали сирены, и все попадали под автоматические разбрызгиватели, обливавшие нас с головы до ног. Однажды команда Майкла проиграла, а это означало, что капитан должен сесть на крохотную жердочку над большим баком с холодной водой. Майкл покорно забрался туда и немедля был сбит в воду, когда команда противника, прицелившись как следует, швырнула в него мяч.

«Неверленд» был раем для детей. Независимо от того, был ли он дома или нет, Майкл радушно приглашал на ранчо тысячи детей – местные семьи, пациентов детских госпиталей, школьников, соседских детей из близлежащего городка и сирот из приютов. Главной причиной постройки ранчо было создать такое место, где дети могли бы повеселиться. Когда он ездил с гастролями, он обязательно посещал детские больницы и приюты, раздавал подарки, разговаривал с детьми, слушал их истории. Вряд ли вы сможете назвать множество знаменитостей, которые делают это без каких-либо пиар-мотивов. Майкл делал это из любви к детям. Его связь с детьми, которым он помогал, часто (но не всегда) становилась очень личной. Он принимал близко к сердцу все, что с ними происходило. Многие больные или пострадавшие дети часто привлекали его внимание. Он пытался помочь им, чем только мог, часто проводил время с больными детьми, которые хотели познакомиться с ним. История его гуманитарной работы запросто потянет на отдельную книгу.

Однако после обвинений в растлении в 1993 году он уже не так свободно демонстрировал свою искреннюю любовь к детям, подходя к этому с осторожностью. Его юные гости всегда приходили в сопровождении взрослых, и Майкл следил, чтобы не оставаться с детьми наедине: он всегда требовал, чтобы вместе с ними был взрослый. Для него это было несложно – проводить время с детьми один на один никогда не было в особенных приоритетах. Существует общепринятое заблуждение, будто бы Майкл собирал вокруг себя детей, чтобы оставлять их на ночь в своей спальне в «Неверленд». Но это было совсем не так. В «Неверленд» приезжали целые семьи. Иногда, в зависимости от того, издалека ли прибыла семья, они оставались на ночь. Это были близкие друзья и семьи, знавшие Майкла многие годы. Они оставались в гостевых блоках.

Апартаменты Майкла и кухня в «Неверленд» были естественными местами, где собирались люди. Весь дом излучал тепло, но в любом доме есть места, где люди охотнее собираются, вот и в «Неверленд» было два таких места. На первом этаже апартаментов Майкла была гостиная с большим камином, роялем, двумя ванными комнатами и большими гардеробными. Наверху была маленькая спальня. Все тусовались внизу, считая это место комнатой для всей семьи. Дети веселились, потом часто не хотели, чтобы веселье заканчивалось, поэтому иногда они оставались на ночь (как и я, когда был ребенком), расстилали одеяла на ковре вокруг камина. Майкл и сам ночевал там в 90% случаев. Он всегда предлагал свою кровать гостям.

Иногда Майкл приглашал на ранчо поклонников, и время от времени у него возникали особые отношения с какой-нибудь из женщин. Однажды я вез Майкла в город. Рядом со мной на пассажирском сиденье «бентли» кто-то сидел, уже не помню, кто именно, а Майкл был на заднем – целовался с одной из поклонниц.
– Эй, вы, там, сзади, полегче, – сказал я. – Угомонитесь немного.
– Просто веди машину, – сказал Майкл шутливо. – Не беспокойся об этом, просто веди машину.

Майкл нечасто флиртовал с поклонницами и всегда вел себя осмотрительно, но вряд ли этот флирт был большим секретом. Ему нравились высокие, стройные женщины, которые в общении были слегка занудными, но, я бы сказал, это занудство в них было сексуальным. Однажды, в Лондоне, я был в его номере, когда он привел с собой давнюю подругу и ушел с ней в спальню. Они оставались там примерно час, а когда он вышел, его штаны были расстегнуты. Я ухмыльнулся ему.
– Заткнись, Фрэнк, – сказал он, застенчиво улыбаясь. Не менее застенчивая женщина попрощалась и ушла.

Примерно в это же время у Майкла была еще одна подруга (назову ее Эмили), которая часто посещала ранчо. Это была милая, хорошенькая молодая женщина, стройная, с темными волосами, ей могло быть от 30 до 35 лет. Эмили ничего не просила и не хотела от Майкла. Им просто нравилось проводить время вместе – разговаривать, гулять по окрестностям, тусоваться у него в комнате. Это было романтическими отношениями, но, насколько мне известно, он никому, кроме меня, не рассказывал об Эмили. Майкл хранил отношения с ней в секрете, она не ночевала в его комнате, поскольку он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как она утром выходит оттуда, и даже я не видел каких-либо реальных подтверждений того, что у них был роман. Поэтому я знал, что он говорит мне правду. Он бы не был таким скрытным, если бы ему нечего было скрывать. Это было самым длительным романом, который я наблюдал у Майкла: Эмили время от времени появлялась на ранчо в течение года.

Часто возникал вопрос, действительно ли у Майкла были интимные отношения с Дебби Роу. Казалось, люди думали, что сумеют понять Майкла, если разгадают секрет его отношений с женщинами, но Майкл сам был хозяином своей судьбы. Простых ответов в его случае не было. Я знаю, что у него были интимные отношения с Лизой-Мари, когда они были вместе – он сам рассказал мне об этом. Но, если честно, насчет Эмили я не уверен, однако знаю, что в ее лице он нашел себе компаньона и друга.

По вечерам, когда все гости расходились, Майкл выводил своих детей на прогулку по «Неверленд» в сумерках. Было очень трогательно наблюдать, как Принс и Пэрис вышагивают по обе стороны от него, держа его за руки. Майкл показывал им какую-нибудь птичку или утку, Принс время от времени убегал вперед, как игривый щенок, а Пэрис все время оставалась рядом с папой, этакая степенная маленькая леди. Майкл хватался за любую возможность, позволявшую ему чему-нибудь научить своих детей, показать им какой-нибудь жизненный урок. Если они видели оленя или другое животное, он рассказывал им о его жизни и привычках, а они наблюдали. Небо, трава, дерево – Майкл видел ценность в каждой детали своего окружения и знакомил с ними своих детей. Он хотел, чтобы они полюбили то, что было вокруг них, и никогда не принимали чудеса творения как данность. Я никогда не переставал удивляться, как легко он переключался – от баловня, бросавшего водяные шарики, до поп-звезды, и тут же превращался в любящего, внимательного отца. Этот переход мне трудно объяснить даже сейчас, но он с легкостью проделывал это каждый день.

Каждый день я ездил в студию с Майклом, но большую часть времени проводил вне студии – ходил на различные совещания от его имени. Чем глубже я вникал в механизм функционирования обширной империи Майкла Джексона, тем больше причин для беспокойства находил. Давление было заметным с самого начала, но теперь мне стало ясно, что проблемы возрастали. В работе принимали участие множество компаний и сотрудников, но у руля никого не было. Его концертные менеджеры занимались одной сделкой, а бизнес-менеджеры вели переговоры о заключении другой сделки, вступавшей в конфликт с первой. Один менеджер кормил его грандиозными обещаниями о сделках, которые заключал, а затем вдруг пропадал без вести на целый месяц. Организация пребывала в полном хаосе.

В результате этого финансы Майкла тоже были в полном беспорядке. Люди беззастенчиво пользовались им. В его организации было множество офисов с совершенно идиотскими статьями расходов. Люди в его штатном расписании колесили по миру, летали первым классом, и мы понятия не имели, кто куда летел и для чего нужны были эти поездки. Каждый месяц Майкл оплачивал по пятьсот счетов за мобильную связь! Из него выкачивали и высасывали деньги. Это было неприемлемо, и нужно было что-то изменить, но когда я обратил его внимание на эти вопросы, он велел мне все исправить, рассматривая каждый случай по отдельности. Я же решил, что нам нужен систематический подход.

В начале 2000 года в «Неверленд» прибыла команда бизнесменов, Курт Курси и Дерек Ранделл. Курта и Дерека с Майклом познакомил один из юристов Майкла в Атланте несколько месяцев назад, и хотя они уже много раз встречались с ним, в тот зимний день они были на ранчо впервые. Они хотели организовать какое-то шоу, похожее на American Idol (которое стартовало в США только в 2002 году), под названием Hollywood Ticket. Идея состояла в том, что Майкл найдет следующую большую звезду, используя интернет-голосования. После встречи, которая очень хорошо прошла (Майкл решил инвестировать средства в эту компанию), Майкла внезапно отозвали из города. Оставшуюся часть визита я разыгрывал хозяина дома перед Куртом и Дереком, не зная тогда, что это было началом длительной дружбы между нами тремя.

Как и в случае со многими проектами в жизни Майкла, проект Hollywood Ticket не сработал; интерес Майкла быстро угас, а без его участия не могло быть и речи о какой-либо сделке. Курт и Дерек были разочарованы, но мы все равно поддерживали связь. Теперь именно я занимался всеми повседневными деталями бизнеса Майкла, но когда я захотел более серьезно разобраться с его организацией, я понял, что мои новые друзья, Курт и Дерек, были как раз теми людьми, которые могли профессионально оценить ситуацию.

Я попросил их о еще одной встрече с Майклом. Перед встречей, с разрешения Майкла, я собрал все финансовые документы, которые потребуются им, чтобы объективно оценить происходящее. На этой встрече Курт и Дерек были предельно откровенны, что само по себе было редким явлением в мире Майкла. Они сразу приступили к рассмотрению дисфункции, которую обнаружили в организации Майкла. Крупные суммы денег исчезали в сомнительных проектах. Вполне возможно, что до этого момента никто ни разу не предоставлял Майклу такую откровенную оценку. Курт и Дерек сочувствовали ему, они уважали его таланты, но ясно дали понять, что необходимы изменения. Если он продолжит тратить деньги с такой же скоростью, как сейчас, через пять лет у него начнутся серьезные финансовые проблемы.

После этой встречи Майкл постепенно переложил на мои плечи все больше и больше ответственности по надзору за организацией. Когда задача стала непосильной для меня одного, я сказал ему, что мне нужна помощь, и мы согласились, что мне следует пригласить Курта и Дерека для корректирования всех операций. Теперь у нас будут необходимые кадры и опыт для решения проблем, которые так беспокоили меня.

Так случилось, что мы все вчетвером были в отеле в Майами, когда заключили эту договоренность. В два часа ночи мы закончили текущую работу и на следующий день должны были уехать из города, как тут мне в голову пришла шальная мысль – поиграть в «пивной пинг-понг» прямо здесь, в номере отеля. Я никогда не испытывал на себе всех «радостей» студенческой жизни, но с «пивным пинг-понгом» познакомился, когда ходил в школу, как раз перед тем, как начать работать на Майкла.

– Давайте позвоним консьержу и попросим столик для пинг-понга, – предложил я.
– Ты сдурел, – сказал мне Курт.
– Да ладно, что в этом такого? – удивился я. Я так привык ко всяким капризным требованиям Майкла, что решил, что попросить принести к нам в номер столик для пинг-понга – вполне нормальное явление.
– Ничего, – сказал Курт. – Сам и проси.

Столик принесли, и мы установили с каждой стороны по шесть больших пластиковых стаканов. Они должны быть наполнены пивом, но мы заменили его итальянским белым игристым вином Asti Spumante (ошизели совсем, вино пивными стаканами глушить! Извините, не сдержалась. – прим. пер.). Если тебе удается успешно забросить шарик для пинг-понга в стакан, твоему противнику придется выпить его. Вино определенно было не слишком хорошей идеей. Но нас убил не алкоголь. Нас доконал сахар. Наутро мы вчетвером валялись по всему номеру, кто на диване, кто на кровати. Мы опоздали на самолет. Ночка была недурственной, но впереди нас ждало очень много работы.

После возвращения в «Неверленд» Курт, Дерек и я провели ревизию всей организации и начали рационализировать операции. В ходе реорганизации мы также следили и за повседневными делами. На ранчо тем временем также всплыли некоторые проблемы: к примеру, черные лебеди, которых необходимо было срочно купить и привезти на ранчо после того, как койоты истребили всю стаю – мы знали, что Майкл очень расстроится, если вернется домой и увидит нанесенный урон. Мы обнаружили также двойные счета по уходу за альпака (разновидность ламы – прим. пер.). В общем, всегда было что-то, что требовало нашего вмешательства. Мы работали с бухгалтерами, чтобы выяснить, кому не заплатили. Мы утверждали все билеты на самолет, для всех сотрудников. Абсолютно все шло через нас. Мы работали на Майкла 24 часа в сутки, 7 дней в неделю, и это была тяжелая работа.

Поначалу я все согласовывал с Майклом, советуясь с ним по всем вопросам, но чем больше он погрязал в работе над Invincible, тем меньше хотел решать какие-то проблемы, с которыми я приходил к нему. Когда он создавал Thriller, Bad и Dangerous, в его жизни все проходило абсолютно гладко, и это отсутствие осложнений ощущалось в его работе – качество было изумительным. Но, начиная с 1993 года, все стало гораздо труднее, обвинения Джорди перетекли в прочие накапливающиеся финансовые и юридические проблемы. Еще больше проблем доставлял тот факт, что с момента рождения своих детей Майкл не записал ни одного полноценного альбома. Он хотел сам воспитывать и растить их, но также должен был уделять много внимания своей музыке.

Для Майкла запись альбома требовала предельной концентрации. Прошло пять лет со дня издания HIStory, а для музыкальной индустрии это длительный срок. Invincible считался «возвращением на сцену». Уже одно это само по себе было достаточным стрессом, но для Майкла стресс усугублялся его бесконечным перфекционизмом. Он никогда ничем не был доволен. Проделанная работа никогда не была достаточно хорошей. Он отдавал работе в студии всего себя, и наступил момент, когда он попросту не желал слышать от меня никаких отчетов о том, что происходило в его организации. Он говорил:
– Мне нужно творить. Для всего остального у меня есть ты. Просто разберись с этим, я не хочу об этом знать.

Короче говоря, его не хватало на все, что он задумал. Чем-то приходилось пожертвовать, и в конечном итоге в жертву было принесено его участие в бизнесе. Его дети и музыка всегда были на первом месте, поэтому именно нам приходилось решать все возникавшие проблемы.
______________
Курт, Дерек и я провели лето 2000 года в «Неверленд» и все это время пахали как проклятые, чтобы привести дела Майкла в порядок. Но, разумеется, работали мы не все время. В эти месяцы, когда стояла чудесная погода, а горы утопали в зелени, я превратил свои вечеринки на ранчо в целую науку. Мои вечеринки всегда отличались вкусом и были тщательно организованы. Я с самого начала, не задумываясь, взял себе за правило: никаких идиотов в «Неверленд». В больших количествах мы не собирались, не более десяти человек, просто несколько друзей из ЛА и даже Нью-Йорка, которые могли приехать на выходные. Майкл поощрял то, что я приглашал к нам друзей – он для того и строил «Неверленд», чтобы люди могли с удовольствием проводить здесь время, но он предпочитал, чтобы я организовывал все это, когда его не было на ранчо. Он не особенно хотел общаться с людьми в неформальной обстановке, поэтому большинство моих друзей никогда не встречались с Майклом.

Мои гости обычно прибывали на ранчо вечером, на закате. Я селил их в гостевых домиках. Как только они устраивались, мы первым делом шли в винный погреб. О, этот винный погреб! Это было моим самым любимым местом в «Неверленд», безоговорочно. Это было отделанное камнем и деревом помещение, в котором стояли несколько стеклянных витрин с некоторыми концертными куртками Майкла. Вдоль стен размещались бутылки с вином. У меня был свой ключ от погреба.

Мы смешивали себе напитки или открывали бутылку вина. От Майкла я унаследовал привычку наливать спиртное в банки из-под содовой или бутылки из-под сока. Будучи Свидетелем Иеговы, Майкл вырос в обстановке, где никогда не праздновалось Рождество или дни рождения, и, разумеется, никто не пил вино. Он был очень преданным последователем своей религии, носил Слово Божье от двери к дверям, даже надевал маскировку, чтобы продолжать проповедовать после того, как стал знаменитостью. Но перед выходом «Триллера»r церковь резко осудила альбом, назвав его «работой дьявола». Майкл хотел отменить весь проект, но его мать сказала:
– Детка, делай то, что должен сделать. Не волнуйся о том, что говорит церковь. Я люблю тебя. Тебе пора уходить. Ступай.

И хотя Кэтрин сама была очень набожной, она поощряла сына в том, чтобы он следовал за своим искусством. Поэтому, когда секта стала осуждать его музыку, у него не осталось другого выхода, кроме как покинуть секту.

Едва Майкл ушел от иеговистов, он получил полную свободу и мог сколько угодно дегустировать свое вино, и он называл его «Соком Иисуса», словно пытаясь оправдать его потребление: раз Иисус пил вино, значит, мы тоже можем. Но он часто не пил. У него были свои соображения насчет выпивки, он не хотел рекламировать ее среди тех, кто его окружал, а стереотипные образы суперзвезд, уходивших в отрыв и дебош, были ему противны. Он не был такой рок-звездой и не хотел, чтобы его считали таковым. Поэтому, в тех редких случаях, когда он все-таки пил, он прятал вино в бутылках из-под сока. Это вошло в привычку. Он даже переливал вино в пакеты из-под сока или баночки содовой тайком от всех, когда летал частными самолетами.

И хотя я вырос в совершенно другой (читай: итальянской) атмосфере с другим отношением к вину и выпивке в целом, у меня были свои причины, чтобы перенять привычку Майкла. Во-первых, бутылки из-под сока были больше, чем бокалы для вина, поэтому можно было налить себе более щедрую порцию. Как и Майкл, я не хотел демонстрировать всем, что я пью, но по другим причинам. Когда я был на ранчо, я был там для работы, а не для отдыха, хоть Майкл и сказал мне, что я могу чувствовать себя как дома. Когда ко мне приезжали друзья, я пользовался услугами персонала. Я просил их открыть мне парк аттракционов или прокрутить для меня фильмы, или приготовить ужин для моих друзей, убрать их комнаты после того, как они уедут. И хотя я был моложе, чем большинство членов персонала, они были обязаны слушаться моих указаний. Я знал, что это определенно было кое-кому не по нутру, но не хотел, чтобы все думали, будто я использую свою власть в личных целях.

Разумеется, персонал «Неверленда» знал, что я и мои друзья пьем спиртное. Я не особенно прятался. Но было бы оскорбительно разгуливать по «Неверленду» с бутылками или бокалами вина, принадлежавшего Майклу. Я не хотел злоупотреблять свободой и доступом, подаренными мне Майклом. Поэтому, невзирая на то, что у меня был свой ключ от винного погреба, я старался не производить впечатление вседозволенности.

С этими бутылками из-под сока в руках мы с друзьями обычно проводили какое-то время в игровой комнате, слушая музыкальный автомат на полной громкости, пока для нас готовили ужин. После ужина и очередного похода в винный погреб мы ехали в парк аттракционов на тележках для гольфа. Мы могли бы воспользоваться поездом, который ездил от дома до парка или кинотеатра, но я обычно в него не садился.

Однажды, примерно в это же время, к Майклу приехали какие-то друзья, жившие по соседству. Принс, которому было около трех лет, изображал хозяина, водил их по дому и территории, затем указал на железнодорожную станцию и сказал:
– А вот это мой паровоз.

Я заржал. Ну какой малыш может в принципе иметь собственный поезд? Майкл начал дразнить сына, приговаривая:
– Это не твой поезд, а мой!
И тут мне подумалось, что не только детям, но и взрослым в принципе не положено иметь собственные поезда.

Людям нравился парк аттракционов. Там был автодром, колесо обозрения, «Морской дракон», «Зиппер» и «Спайдер». «Золотой дракон» - огромные качели для группы людей, рассаживавшихся в хвосте и голове «дракона». Когда голова дракона взмывала вверх, можно было посмотреть вниз и увидеть людей, сидевших на другом конце. Прежде чем сесть на него, мы набивали карманы конфетами. Когда мы взлетали вверх, мы кидались конфетами в сидевших внизу друзей. Это было чудесно. Друзья, бизнес-партнеры, семья – «Неверленд» заставлял любого из нас ощутить себя ребенком. Влиятельные предприниматели приезжали в «Неверленд» и катались на «Морском драконе», объедаясь сладкой ватой, швыряясь кремовыми тортами, или сходили с ума в форте для боев водяными шариками. А потом, несколько часов спустя, они заключали сделки с Майклом. Он всегда говорил, что достаточно привезти нужного человека в «Неверленд», чтобы стопроцентно заключить любую сделку.

После аттракционов мы либо шли смотреть кино (в «Неверленд» были самые последние, новейшие фильмы), либо, если была глубокая ночь, я ездил в зоопарк, чтобы разбудить животных. Я часто занимался этим вместе с Майклом, и среди животных моими любимцами были медведь и шимпанзе. Я ходил к ним как к старым друзьям. Мы угощали их пакетиками фруктового напитка Hi-C, и мои гости всегда были под впечатлением. Это совсем не было похоже на обычное «а вот и мой милый песик». Это было скорее как официальное мероприятие: «А сейчас мы представляем вам медведя!»

После зоопарка – да-да, вы угадали! – мы снова отправлялись в винный погреб. К этому моменту было уже довольно поздно, и народ уже входил в раж. Иногда мы шли в кинотеатр – оператор проектора всегда был на связи – но чаще всего просто оставались в игровой комнате, слушали музыку, немного танцевали, наслаждаясь беззаботностью. Чистое, прекрасное веселье. Все вели себя образцово. Неважно, как люди представляли себе поездку в «Неверленд» (обычно они думали, что здесь можно беситься), но когда они приезжали и видели это место, они склоняли головы перед его красотой и испытывали глубокое уважение к его владельцу.

Жизнь в «Неверленд» всегда была прекрасной, и я устроил там несколько незабываемых вечеринок, но когда лето подошло к концу, я решил, что пора обзаводиться собственным жильем. Я выбрал себе квартиру на набережной Санта-Барбары, примерно в 45 минутах езды от ранчо по красивой горной дороге. Я обожал пляж, и когда Майкла не было в городе, я мог выполнять свою работу оттуда. Я купил мебель, и хоть и знал, что мне придется часто уезжать, впервые в жизни у меня был собственный дом.

К наступлению осени Курт, Дерек и я существенно продвинулись в работе, но оставалось еще много несделанного. Я жил в своей новой квартире в Санта-Барбаре примерно месяц, когда Майкл отправил меня в Нью-Йорк разобраться с кое-какими делами. Поездка была всего на один день, я даже не стал брать с собой багаж. Но в тот вечер, как раз перед тем, как сесть в такси, которое отвезет меня в аэропорт, у меня зазвонил телефон. Это был Майкл. Он сказал мне, что работа над Invincible перемещается обратно в Нью-Йорк.

Снова в Нью-Йорк – и так скоро после того, как мы перетащили весь продакшн в ЛА, где я уже успел обосноваться. Но звукозаписывающая компания Майкла, Sony, всенепременно хотела, чтобы он был в Нью-Йорке, где они могли приглядывать за ним и убедиться, что работа над альбомом не останавливается. Курт и Дерек продолжат работу над финансами Майкла, а я буду поддерживать с ними связь с Манхэттена. Дети, Грейс и я должны вселиться в Four Seasons вместе с Майклом.

Ладно, значит, на какое-то время мне снова придется уехать, сказал я себе. Это не означало, что мне нужно отказаться от квартиры в Санта-Барбаре, не правда ли? Мы скоро вернемся, я был уверен в этом, поэтому оставил квартиру за собой.

Выяснилось, что это было ошибкой. Мы застряли на восточном побережье на очень долгое время.

Перевод: justice rainger

Глава 14.
Беспомощность

Рождество стало всего лишь кратковременной передышкой в напряженном, тяжком процессе создания Invincible. Некоторые трудности были вызваны перфекционизмом Майкла, другие – его страстным желанием всегда принимать участие в жизни своих детей. Но в основном они были связаны со стабильно растущей проблемой в жизни Майкла: его зависимостью от лекарств, отпускаемых по рецепту. К концу 2000 года мое беспокойство тоже начало расти.

Так было далеко не всегда. Когда я впервые начал работать на него, мне случалось вызывать докторов, чтобы они осмотрели Майкла, поскольку он испытывал физическую боль. Я был свидетелем его неудачного падения на мосту в Мюнхене в 1999 году, и сразу после этого начались его хронические проблемы со спиной. Было очевидно, что он страдал от боли. Различные доктора прописывали ему целый ряд обезболивающих: викодин, перкосет (оксикодон), ксанакс (почему Фрэнк считает, что ксанакс – обезболивающее? Разве это не успокоительное? – прим.пер.) и так далее. В это время его дерматолог, доктор Кляйн, продолжал лечить Майкла от витилиго. Само это лечение было довольно болезненным, Майклу в лицо втыкали пятьдесят иголок, и ему приходилось это терпеть. В ходе этой процедуры доктор годами использовал демерол для обезболивания. Майклу также давали демерол после несчастного случая, произошедшего на съемках рекламы Пепси, и именно это лекарство доктора вводили ему, чтобы помочь ему заснуть в туре Dangerous (демерол как снотворное??? – прим. пер.). Все это вроде бы выглядело как практичный, вполне рациональный план для приглушения кратковременной боли. По крайней мере, так казалось.

Когда мы переехали в особняк в Верхнем Ист-Сайде летом 1999 года, стало очевидно, что Майкл все чаще прибегал к медпрепаратам. Бывало, он просил меня привести одного доктора, затем, через пару часов – другого, чтобы тот дал ему еще больше того же лекарства, который уже применил первый врач. Майкл всегда предупреждал меня, чтобы я держался подальше от кокаина, героина, травки – и сам следовал этим советам. Но традиционные лекарства, утвержденные Управлением по контролю медицинских препаратов, он рассматривал совсем иначе, чем наркотики. Он искал облегчения от хронических болевых ощущений. Он пытался выздороветь. При этом применялись совсем другие правила.

Ситуация еще больше усугубилась, когда два-три раза в неделю стал приходить анестезиолог, чтобы помочь Майклу заснуть. Я платил этому человеку наличными, поскольку все медицинские проблемы Майкла необходимо было хранить в секрете от публики, и поэтому их стоимость не заносилась в бухгалтерские книги и отчеты. Доктор был со мной абсолютно откровенен.
– Я помогаю Майклу заснуть на пару часов, только и всего, – сказал он. – А затем я вывожу его из состояния сна.

Подобное я уже наблюдал после несчастного случая в Мюнхене. Доктор устанавливал оборудование и капельницу в комнате Майкла и оставался с ним, при закрытых дверях, примерно четыре часа. Он говорил, что такая процедура была рискованной, но уверял меня, что знал, что делает. Он пообещал мне, что никогда не поставит жизнь Майкла под угрозу. Его откровенность со мной в этих вопросах и умелое проведение процедуры вынудили меня довериться ему.

Что бы там ни делал этот врач, все казалось в норме: после таких «сессий» Майкл просыпался со светлой головой и выглядел отдохнувшим. Опять-таки, я видел, но не осознавал того, что Майклу давали пропофол, мощный анестетик, который использовали в больницах, чтобы вырубить пациентов при проведении операций. Это уже давало понять, насколько сильной была боль, испытываемая Майклом, и насколько серьезны проблемы со сном, сопровождавшие эту боль. Когда по графику ему требовалось начать работу рано утром, без какой-либо возможности поспать подольше, ему было трудно заснуть достаточно рано, чтобы отдохнуть как следует и нормально выступить. В такие ночи он не мог заснуть до тех пор, пока не принимал этот опасный препарат – препарат, который в итоге убьет его. Довольно долгое время я считал, что это было в порядке вещей. Я не думал, что у него проблемы с лекарствами. За долгие годы я уже привык к тому, что доктора приходили и уходили, особенно во время туров, когда Майкл испытывал сильный стресс, и ему требовалась помощь, чтобы заснуть. Я считал, что у него, как и у многих людей, были проблемы со здоровьем, поэтому он пользовался лекарствами, чтобы устранить их.

Однако, в ходе работы над Invincible, я начинал все больше и больше беспокоиться. Я знал, что Майклу требовались лекарства, чтобы приглушить боль при лечении его кожного заболевания: это было вполне логичным. Но необходимость некоторых других препаратов была спорной – лекарства от хронических болей, снотворные. Я, разумеется, не хотел, чтобы Майкл страдал без причин, и я также не хотел, чтобы он мучился от бессонницы, но становилось ясно, что постоянное использование препаратов уже оказывало определенное воздействие. Физическое состояние Майкла вело его по опасной дорожке.

Даже врач, применявший пропофол, сказал мне: «Я не могу продолжать эти процедуры». И для меня это стало четким признаком того, что дело зашло слишком далеко.

Майкл не был наркоманом. Он никогда не вел себя безрассудно и не гнался за кайфом. Однако я с подозрением относился ко всем медикаментам, особенно демеролу, о соблазнительной привлекательности которого Майкл пел в своей песне Morphine, из альбома Blood on the Dance Floor. Мне не нравился эффект, который этот препарат оказывал на него. От лекарства он становился вялым. Он листал журналы и смотрел кино как в дурмане, а когда действие препарата заканчивалось, у него менялось настроение, он становился раздражительным, ожесточенным. Это был уже не тот Майкл, которого я знал и любил. Более того, этот препарат, похоже, усугублял его паранойю.

Помимо моих наблюдений за влиянием лекарства на Майкла я и сам близко познакомился с демеролом. В начале 2000 года, когда мы работали над Invincible в Лос-Анджелесе, мы с Майклом ходили на прогулку в Universal CityWalk, прихватив с собой трехлетнего Принса, двухлетнюю Пэрис и Грейс. Майкл был замаскирован под шейха, а на мне был костюм. В тот день там были толпы людей, вдобавок, накрапывал дождь, пока мы переходили из одного магазина в другой, делая покупки. Затем я обернулся и увидел, что Принса с нами нет.

Он пропал всего на мгновение, и я примерно представлял, куда мог отойти ребенок – видимо, к какой-нибудь игрушке или фигурке киногероя, который приглянулся ему. Я бросился в ту сторону, но тротуары были скользкими, и я упал, неудачно подвернув левую ногу. Адреналин у меня зашкаливал, поэтому я без проблем поднялся на ноги, поначалу даже не ощутив боли.

Секунду спустя я увидел подходившую к нам женщину, ведшую Принса за руку. Она сказала: «Я видела вас с этим ребенком в магазине», и в то же мгновение мы окружили его. Все было в порядке. Принс не ушел далеко, ему не грозила никакая опасность, но момент был жутковатый.

Теперь, когда Принс был в безопасности, я вдруг осознал, что мне очень больно. Я едва смог доковылять до машины. К моменту возвращения в отель нога у меня сильно распухла. Майкл помог мне добраться до кровати, подложил мне под ногу подушки и вызвал врача. Было так странно, полностью противоположная ситуация – он вызывает доктора для меня. Вообще-то, было странным уже просто видеть то, как он берет телефон и набирает номер. Обычно за него это делал я. Но Майкл всегда был хорошей сиделкой. Если у меня (или кого-то другого) была простуда или жар, он немедля посылал за бумажными салфетками, лекарствами, чаем, витаминами, всем, что могло понадобиться. Он каждый час проверял, не нужно ли нам чего-нибудь еще. Однажды в рождество в «Неверленд» шимпанзе укусил моего младшего брата Доминика за палец. И хотя медики из пожарной бригады промыли и перевязали ранку, Майкл уговорил своего врача, бывшего в то время в отпуске с семьей, проделать двухчасовой путь к ранчо, чтобы осмотреть моего брата.

Но вернемся в Нью-Йорк. Ко мне пришел врач, осмотрел меня и сказал, что у меня сильное растяжение связок. Он ввел мне демерол, чтобы облегчить боль. Это был первый и единственный раз, когда я принял этот препарат. Когда Майкл услышал, что именно ввел мне доктор, он принес мне журналы, поставил на тумбочку у кровати стакан воды и вазу с цветами поблизости, поскольку, по его словам: «Тебе необходима энергия и яркие цвета». Затем он рассказал мне, какие у меня будут ощущения, когда начнет действовать демерол.
– Тебе все будет казаться невероятно красивым, – сказал он. – У тебя появится ощущение легкого покалывания, оно начнется в пальцах ног и постепенно будет подниматься вверх по телу.

Все было так, как он описывал. Он был прав. Демерол забрал боль. Он также принес ощущение покоя, расслабленности и счастья.

У меня нет хронических болей, но пока я целый месяц залечивал свою ногу, я испытал на себе, каково это, когда у тебя постоянно что-то болит. Было невозможно спать. Я хотел только одного – чтобы боль поскорее ушла, и теперь понял, как человек, попавший в такую ситуацию, может дойти до отчаяния, лишь бы избавиться от этого. Я также ощутил, что облегчение от физической боли сопровождалось соблазнительным побочным эффектом. Если ты был несчастлив в жизни, этот препарат мог заставить тебя забыть о твоих несчастьях. Я начинал верить, что Майкл, возможно, просто путает физическую боль с душевной, отчаянно пытаясь заглушить и ту, и другую.

Затем, в эти несколько недель, пока я выздоравливал, Майкл сознался мне еще кое в чем, что рассказало мне о его отношении к лекарствам чуть более подробно. Со странным выражением на лице, словно он не был уверен в том, нужно ли об этом рассказывать, он сказал:
– Боль – одна из тех вещей, которую врачи не могут измерить и диагностировать. Если ты говоришь им, что тебе больно, им приходится лечить тебя, исходя из твоих ощущений.

Он словно делился со мной маленьким, но мрачным секретом, отговоркой, которая давала право на злоупотребление лекарствами. Никто не мог измерить его страдания, поэтому никто не станет подвергать сомнению необходимость лекарств, которые требовались ему, чтобы избавиться от боли.

Когда мы перебрались обратно в Four Seasons в ноябре 2000 года, визиты анестезиолога прекратились. Но однажды вечером я пришел домой и обнаружил, что Майкл вызвал местного доктора, работавшего в отеле. Он занимался своими делами, разговаривал с Карен и делал прочие деловые звонки, но я заметил, что он был слегка дезориентирован. На следующее утро я вмешался:
– Ты что, хочешь закончить как Элвис? Подумай о своих детях. Посмотри на Лизу Мари и то, что ей пришлось пережить.

Он не стал отмахиваться от моего беспокойства – это сразу же убедило бы меня в том, что я был прав. Вместо этого он посмотрел прямо мне в глаза.
– Фрэнк, – сказал он искренне, – у меня нет проблем с этим. Разве ты не веришь мне? Ты же не знаешь, о чем говоришь.
– Дело не в том, что я тебе не верю, – начал было я, но затем, прямо при мне, он набрал номер своего дерматолога, Кляйна, перевел звонок на громкую связь и попросил врача подтвердить, что та доза демерола, которую он принимал, была безопасна и соответствовала ситуации. Ну кто я такой, чтобы спорить с доктором, лечившим его более пятнадцати лет? Майкл был прав: я и впрямь не знал, о чем говорил. Организм у всех разный. Возможно, он был настолько силен ментально (или Фрэнк имеет в виду болевой порог? – прим.пер.), что даже такой серьезный препарат не мог его вырубить. Действительно, много дней подряд никакие доктора у нас не появлялись. Если бы он был зависимым, говорил я себе, разве ему не нужно было принимать эти препараты каждый день? Я беспокоился, но поскольку действительно не знал, как расценить эту ситуацию, то никак не мог выбрать, как правильно поступить.

Вышеупомянутый разговор, возможно, и завершил обсуждение этой темы на данный момент, но не избавил меня от тревоги. Я волновался за Майкла, но также начал переживать и о той роли, которую я сам играл в этой медицинской драме. Пока мы жили в отеле, он часто вызывал местного врача в свою комнату, и врач выдавал ему рецепт. Именно мне предстояло объяснять врачу, что те дозы, которые он прописывал Майклу, были слишком малы для него. Ему требовались увеличенные дозы. Чтобы сохранить все это в секрете, многие рецепты выписывали на мое имя. Поначалу я позволял это, поскольку думал, что Майкл держит ситуацию под контролем. Я привык к тому, что он никогда не следовал правилам. Магазин игрушек открывался для него посреди ночи. Чтобы дать ему проехать, полиция перекрывала улицы. То, что докторам платили тайком и наличкой, «под столом», было вполне оправданным. И то, что такие рецепты нельзя было выписывать на его имя, тоже казалось разумным. Он – Майкл Джексон. И, несмотря на всю тревожность этих мелких признаков, они были всего лишь рядовыми звеньями в долгой цепочке тех вещей, которые отличали Майкла от всех прочих людей – он просто жил по-другому. Возможно, ему в самом деле требовались эти лекарства и, возможно, они влияли на него не так, как на других людей. В противном случае почему врачи так рвались назначить их ему?

И все же, несмотря на то, что громкое имя могло освободить его от законов и правил, оно не могло освободить его от влияния препаратов. Бывали моменты, когда он сначала вызывал врача, а затем отправлялся на деловую встречу. У него опускались уголки глаз. Он был вялым, тянул и плохо выговаривал слова. Но это было самым худшим из того, что я видел, до критических пределов никогда не доходило. Если я был поблизости, я сразу же отменял эти встречи, поскольку не хотел, чтобы кто-либо видел Майкла в таком состоянии. Но если меня не было рядом, он обычно шел на встречу. После одной из таких встреч раввин Шмули Ботеак (фамилия произносится именно так, а не «Ботич» – прим.пер.), друг и компаньон Майкла, сказал мне, что беспокоится о Майкле и даже спросил его, все ли у него в порядке.

– Да, – ответил ему Майкл, – мне просто пришлось принять лекарство. После него мне немножко не по себе.

Несколько подобных встреч убедили меня в том, что мне следует вмешаться. Но я никогда раньше не запрещал Майклу делать что-либо, что он непременно хотел сделать. В наших отношениях подобного не было. Я честно говорил ему, что ему не следовало бы делать какие-то вещи, но никогда не пробовал запрещать напрямую.

Я впервые подошел к этому открыто.
– Ты принимаешь слишком много демерола, – сказал я ему.
– Ты считаешь, что у меня проблема, – ответил Майкл, – но это не так. Ты же видел, что случилось со мной в Мюнхене. Я не могу дышать. Не могу спать. Ты понятия не имеешь, каково это – испытывать такую сильную боль. Мне завтра нужно работать. Если я не посплю, как я буду работать в студии?

Как он сам сказал мне, было трудно оспаривать чью-либо оценку своей собственной боли, и как бы это ни раздражало меня, я отступил перед этой кажущейся мудростью. Я принял его ответ частично потому, что за этим стояли доктора, а частично потому, что Майкл сам по себе был исключением из всех правил. Но по большей части я принял это, поскольку это было сказано человеком, ведшим меня по жизни, и ведшим меня хорошо, человеком, который всегда говорил мне не прикасаться к наркотикам, не становиться наркоманом. Я просто предположить не мог, что в такой ситуации он мог бы отправить меня по ложному пути.

Мои родители определенно не проводили с Майклом целые дни напролет, как я, и им было неведомо, как он себя вел в таких случаях. Однажды моя мать навещала Майкла в Южной Африке, и тут к нему пришел врач.
– Я дал ему кое-что, чтобы помочь ему заснуть, – сказал он ей. – Проверяйте его каждый час.

Для моей матери это было в диковинку. Майкл никогда не демонстрировал эту сторону своей жизни моей семье, поскольку не хотел, чтобы у моих родителей или младших детей сложилось плохое впечатление о нем. Точно так же, как он наливал вино в банки из-под содовой, он и в этом случае не считал, что поступает неправильно, но не хотел, чтобы люди подумали о нем плохо. Поэтому моя мать мало что знала о взаимодействии Майкла с врачами (тот вечер был единственным случаем, о котором я могу вспомнить) и понятия не имела, что эти визиты были частью гораздо более обширной тенденции. Когда пришел доктор, моя мать, как и я, вероятно, решила, что и он, и Майкл знали, что делают.

Когда Майкл приехал к нам в гости на рождество 2000 года, он не только привез нам собаку, но также захватил с собой и свои привычки. К нам в дом не являлся ни один врач, но однажды вечером мой отец приехал домой с работы и заметил, что Майкл был под действием какого-то лекарства. Он сел рядом с ним и сказал:
– Майкл, это не очень хорошо для тебя.
– Да нет же, Доминик, все в порядке, – пробормотал Майкл. – Со мной все нормально. Я должен принимать это, чтобы заснуть, но со мной все в порядке, правда.

Однако с моим отцом такое не прокатывает.
– Я не собираюсь указывать тебе, что делать, но, пожалуйста, будь осторожен. Пожалуйста, пожалуйста, будь осторожен. Я люблю тебя, но, возможно, в этот раз ты принял слишком много.

Возникло неловкое молчание, а затем Майкл наконец-то признал:
– Ты прав, Доминик. Ты прав. Вероятно, я принял слишком большую дозу.

После той ночи Майкл ни разу не принимал никаких лекарств, пока был в Нью-Джерси – доказательство того, что он, по крайней мере, понимал, что то, чем он занимается, не вызывает одобрения у моих родителей. И хотя мои родители всегда могли приструнить Майкла, даже они не смогли помешать ему, когда он находился за пределами их влияния.

Их обособленность означала, что они не видели и не испытывали на себе самого худшего из того, что сопутствовало зависимости Майкла от лекарств, и хотя я часто думал об этом, я не хотел делиться с ними этой информацией. Проще говоря, я не хотел беспокоить их еще больше – они и без того волновались. К сожалению, они, вероятно, были единственными людьми, которым я мог бы доверить свои страхи. Я не мог обратиться за помощью к экспертам. Я не мог поговорить с друзьями о том, как определить проблему или решить ее, если она выходила за рамки моей компетенции. Я хотел все исправить, но не хотел рисковать – ведь эти новости могли распространиться. Какая-то часть меня чувствовала себя ответственной за все это, а другая была невероятно разочарована в Майкле из-за того, что он позволил всему этому случиться с ним.

Единственным человеком, с которым я мог поговорить о «лекарствах» Майкла, была Карен, его ассистент. Она примерно представляла, что происходило, и много лет устраивала его визиты к дерматологу. Иногда я звонил ей и плакал в трубку, говоря: «Карен, я не знаю, что делать». Карен знала не лучше моего, но ей можно было довериться, она всегда проявляла сочувствие и вела себя как настоящий профессионал. В конце концов, Майкл был взрослым человеком и сам о себе заботился. Никто не мог указывать ему, что делать. Карен, возможно, ощущала себя столь же беспомощной, как и я, но ее поддержка часто помогала мне пережить эти проблемы.

То, что Майкл принимает лекарства, не было секретом в компании, но люди, которые, возможно, могли что-то заметить, были прежде всего бизнес-советниками; они угождали ему и давали ему все, что он хотел, и их главной целью было оставаться в хороших списках, чтобы Майкл доверял им и хорошо к ним относился – они не были друзьями, которые рискнули бы навлечь на себя его гнев во имя правды. Их главной задачей было защитить его имидж, а не менять его поведение за кулисами. И даже если бы кто-то из них попытался поговорить с Майклом (из искреннего беспокойства или только из соблюдения собственных интересов), вероятно, их постигло бы то же самое: оправдания Майкла были чрезвычайно убедительны.

В первые несколько месяцев 2001 года я отказывался вызывать к Майклу врачей. Он отвечал мне: «Ладно, тогда я сделаю это сам». Эта угроза тревожила меня, поскольку я хотел быть в курсе, как часто он звонит им. Если я перестану вызывать их, между ним и докторами уже не будет посредников, и я боялся того, что он может натворить, если не будет знать, что я слежу за каждым его приемом как ястреб.

Я стал забирать лекарства – ксанакс, перкосет или валиум – в свою комнату, чтобы Майкл не имел к ним свободного доступа. Я не хотел, чтобы он просыпался посреди ночи и машинально тянулся за таблеткой. Если мне придется дать ему что-нибудь, я это сделаю, но, по крайней мере, я буду знать, что именно он проглатывает. Как я мог взывать к его разуму, если не был вооружен фактами и не знал, как часто и сколько лекарств он принимает? Может, он приведет еще больше докторов, и те дадут ему еще больше лекарств? Я беспокоился, что полностью потеряю его, если выйду из этого «круговорота». Майклу эта идея контроля совершенно не понравилась, но он позволил мне это, поскольку знал, что так я буду чувствовать себя спокойнее. Это был компромисс. Я разрывался между желанием вмешаться на более серьезном уровне и страхом потерять свою связь с Майклом и способность помочь ему, если сделаю это.

Однажды вечером, перед поездкой в Оксфордский университет, мы пили вино в его номере, и он показался мне в подходящем настроении, чтобы попытаться заговорить с ним о том, что я хотел обсудить уже долгое время.

– Мне очень жаль, что я так доставал тебя из-за этих лекарств, – сказал я. – Но это потому, что я люблю тебя. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Майкл отпил вина.
– Ты не знаешь, каково это, – ответил он. – Я пытаюсь заснуть, зная, что утром все будут ждать от меня творчества, но я в агонии. Это самое ужасное ощущение в мире.
– Наверное, я просто не понимаю, насколько тебе больно.
– Поверь мне, – произнес он тихо. – Я совершенно не хочу прибегать к этому. Но я танцевал и выступал на сцене с пяти лет. Теперь мое тело расплачивается за это.

Каким бы несчастным я ни был, мне нечего было ответить ему. Да и как я (или кто-нибудь другой) мог знать, каково это было – прожить жизнь Майкла Джексона?

justice_rainger

Глава 16.
На самом дне

У сказок есть одна проблема – они существуют исключительно в противовес реальному миру, а реальный мир далеко не так прекрасен. После волшебных моментов, проведенных в Итальянских Альпах, мое возвращение в Нью-Йорк положило начало одному из самых сложных и тяжелых периодов, которые я провел рядом с Майклом.

Пока мы с ним катались между «Неверлендом» и Манхэттеном во время работы над Invincible, Курт и Дерек продолжали вести анализ и пересмотр организации Майкла. В их бесконечном исследовании его финансового состояния обнаружились плохие новости о сделке, которую он считал почти завершенной – покупка «Марвел Комикс». Как и в случае с каталогом Битлз, который он приобрел в 1985 году, сделав абсолютно гениальный ход, Майкл предсказал, что «Марвел» поднимется в цене, особенно благодаря потенциалу Человека-паука, еще до того, как были сняты фильмы, основанные на этом комиксе. Сделка с «Марвел» фактически провалилась, но Майкла ввели в заблуждение, заставив его поверить, что компания принадлежала ему.

Майкл доверял мне своих детей, а это означало, что он верил мне безгранично, но самые тяжкие моменты наступали, когда мне следовало принести ему плохие новости. Я знал, что он не хотел что-либо слышать о неудаче с «Марвел», но я был обязан сообщить ему эту неприглядную правду. Курт, Дерек и я встретились с ним и рассказали ему, что по факту он никогда не был владельцем «Марвел Комикс». Майкл отказался поверить в это и разозлился на всех нас за то, что мы сказали ему об этом, а затем закрыл лицо руками и заплакал.

– Ну почему меня все время используют и лгут мне? – повторял он. – Почему?

Это была душераздирающая сцена, демонстрировавшая еще более душераздирающую истину: какой бы глупой ни была его паранойя, случались моменты, когда она была вполне закономерной и оправданной. Майкл снова и снова настаивал на том, что против него плетут заговор торгаши, стремившиеся только подзаработать на контракте с ним и не останавливавшиеся ни перед чем, чтобы использовать его лучшие намерения и инстинкты ради собственной выгоды. Каждый раз, когда происходило что-то вроде несостоявшейся сделки с «Марвел Комикс», несказанно разочаровавшей его, это все больше подрывало его способность доверять ближайшим советникам. Более того, такое машинальное недоверие ко всем и вся стало его единственным защитным механизмом. И хотя эта паранойя иногда вполне имела смысл в реальности, в других случаях она оставалась всего лишь паранойей.

Я ненавидел то расстройство, которое ему причинила сделка с «Марвел Комикс», и тем более ненавидел, когда его паранойя касалась меня, но я не собирался смягчать или изменять реальность, чтобы говорить ему только то, что он хотел услышать. Если правда и верность приведут к еще большему осложнению и компрометации наших отношений, значит, так тому и быть. Труднее всего было защитить Майкла, когда мне приходилось защищать его от самого себя, но – к сожалению или к счастью – я всегда руководствовался мнением, что он действительно нуждался в защите.

***

В апреле 2001 года Майкл отчаянно пытался закончить работу над Invincible, но постоянно сталкивался с раздражающими нюансами, отвлекавшими его от альбома. Его перфекционизм мешал завершению проекта. Он постоянно злился на Sony, поскольку они не разработали такой маркетинговый план, которого, по его мнению, заслуживал этот альбом. Вдобавок, его желание помочь людям приводило к тому, что он все больше времени проводил с раввином Шмули в работе для фонда Heal the Kids. И, разумеется, присутствие его детей постоянно напоминало ему о том, что его сердце должно быть в другом месте – то есть, рядом с ними.

Майкл никогда раньше не записывал альбом в таких обстоятельствах, и было заметно, что ему с трудом удается сохранить такую ясность разума, как в прошлом, особенно если учесть все то влияние, которое на него оказывали лекарства. Да, Invincible продвигался вперед, но продвижение было чрезвычайно медленным.

Один из продюсеров Майкла, Тедди Райли, родом из Виргинии, хотел вернуться в свою домашнюю студию той весной, поскольку ему надоело все время жить и работать в автобусе, припаркованном возле студии Hit Factory. Майклу понравилась мысль о поездке в Виргинию, возможно, смена обстановки пошла бы ему на пользу, поэтому он с детьми, няней Грейс и неизменной командой телохранителей отправился туда на две недели. Я остался работать в Нью-Йорке. Весь этот месяц после моего путешествия с Майклом в Оксфорд и в Альпы я поддерживал связь с Валери, и мы решили, что, пока Майкл в Виргинии, у меня есть время для ужина с ней, и было бы неплохо, если бы она приехала в Нью-Йорк. (Большинство вечеров, когда Майкл был в городе, я проводил с ним – и если я не был с ним физически, я постоянно висел с ним на телефоне.)

Мы с Валери провели чудесную неделю. Как только она вернулась в Европу, я отправился в Виргинию, чтобы отчитаться перед Майклом о различных проектах.

Прибыв на место, я был несказанно рад видеть его, и он приветствовал меня крепким объятием. На нем была белая футболка с V-образным вырезом на груди, пижамные штаны, шляпа и его обычные черные мягкие туфли, которые он всегда носил. Впервые за долгое время он выглядел сосредоточенным; я с облегчением увидел, что у него все в порядке. Грейс отметила:
– Я так рада, что ты приехал к Майклу. Думаю, он без тебя был немного потерян.

Мы не виделись всего неделю, и вроде бы это не так уж много, но для нас это был очень длительный срок. Было здорово немного отдохнуть от него, но только потому, что, когда он был рядом, мне приходилось напрягаться, из кожи вон лезть, чтобы все было идеально. В его отсутствие я мог немного расслабиться, чего мне не удавалось вот уже почти два года. Майкл, Грейс и дети жили в квартире на две спальни, принадлежавшей Тедди, поэтому мне пришлось ночевать в комнате Майкла. Мы не спали полночи, разговаривая и слушая музыку.

Майкл был рад слышать, что мы с Валери хорошо провели время, но у него были свои замечания на этот счет. Он видел ее и знал ее семью, сам убедился, что это были приятные и милые люди, и ему понравилась Валери. Но он не мог избавиться от своей паранойи, даже когда дело касалось моей девушки.
– Следи за тем, что говоришь при ней, – предупредил он меня. – Делай что хочешь, но не смешивай все это в одну кучу.

Я понял, что он волнуется, как бы мои отношения с девушкой не отвлекли меня от работы, хотя ничего подобного не происходило. Определенно, он ревновал меня. Я был полностью в его распоряжении очень долгое время. Я ясно понимал, как он себя чувствует сейчас, и решил, что лучше будет делать так, как он просит, и разделить наши рабочие отношения и мою личную жизнь. Я был очень увлечен своими отношениями с девушкой – впервые настолько серьезно – а тут эти не слишком приятные колебания.

С самого начала в моих отношениях с Валери были определенные трудности. Первая из них касалась секретности. Майкл хотел, чтобы я не просто не говорил о работе с ним, но вообще хранил все в тайне. Несмотря на то, что я любил Валери и доверял ей, я не мог просто прийти домой и рассказать ей, что творилось у меня на работе в тот день. Да и что я мог рассказать? «Майкл сегодня был в студии, совершенно недовольный работой, которую мы проделали вчера. Я поругался с врачом, который пытался втюхать ему еще больше таблеток. Вот так я провел день. А как там у тебя в книжном клубе?»

Из-за этих ограничений я не мог полностью открыться и довериться кому бы то ни было. В самом деле, если бы вы не знали меня, вы бы могли запросто воспринять мою чрезмерную замкнутость как попытку что-то скрыть, но эта замкнутость стала частью меня, и даже Валери ощущала этот разрыв. И я не могу переложить вину за эту черту характера на Майкла. Разумеется, это было вызвано его паранойей и ограничениями его мира, но в конечном итоге мне пришлось нести за это ответственность. Сейчас я веду себя гораздо проще, но в то время я попросту закрывался от всех.

Еще одной трудностью для меня и Валери был мой хаотичный образ жизни. Я привык путешествовать первым классом или на частных самолетах, привык иметь собственного водителя. После того, как мне пришлось оставить квартиру в Санта-Барбаре пустой на много месяцев и все равно оплачивать ее аренду, я в итоге отказался от нее и снял себе квартиру на Манхэттене… пока не осознал, что и ее нет смысла удерживать за собой. Я должен был являться к Майклу по первому же требованию в любое время дня и ночи, поэтому просто останавливался в пятизвездочных отелях рядом с ним. Если мой телефон звонил в четыре утра, и Майкл говорил: «Я не могу заснуть. Чем ты занимаешься? Не хочешь зайти ко мне?», я всегда вставал и шел к нему. И позвольте мне кое-что прояснить: это было вовсе не потому, что у меня был начальник-рабовладелец. Я шел к нему, потому что хотел быть рядом с ним. Между мной и Майклом не было никаких ограничений – все они оставались за пределами нашего круга на двоих, и нас обоих это устраивало.

Я пробыл в Виргинии всего пару дней, но мы хорошо провели время, просто веселились как друзья, наверстывали упущенное и пытались на некоторое время забыть о работе. Я понятия не имел, что все это так быстро закончится.

Вскоре после того, как я полетел в Нью-Йорк, Майкл, Грейс и дети тоже должны были вернуться в город. Они ездили в Виргинию поездом и собирались возвращаться так же. Майклу нравились поезда, они давали ему прекрасную возможность полюбоваться пейзажами и расслабиться, поэтому он снял частный вагон в Amtrak, в котором были спальни, ванные комнаты, развлекательные системы и т.д.

Через три-четыре дня после моего прибытия в Нью-Йорк водитель Майкла, Энди, должен был встретить его вместе с сопровождением на вокзале. Но еще до того, как подъехал поезд, мне позвонил Скип, один из телохранителей, бывших с Майклом.
– Босс плохо себя чувствует, – сказал он.
– Что значит – плохо себя чувствует? – переспросил я.
– Просто будь наготове, – ответил Скип. У меня внутри все оборвалось.

К тому моменту, весной 2001 года, мы перебрались из Four Seasons в Plaza Athenee в Верхнем Ист-Сайде. (Мы часто переезжали, в этом отеле мы жили всего неделю.) Пока Майкл и его сопровождение подъезжали к отелю, я попросил, чтобы мне привезли инвалидную коляску.

Я встретил машину у кромки тротуара. Было очевидно, что Майкл не в состоянии шевелиться. Я понятия не имел, какое спиртное он пил или какие таблетки принял, но, что бы это ни было, оно подействовало так, что он не мог даже ходить.

Я никогда не видел Майкла в таком состоянии. Никогда, никогда в жизни. Когда я был с ним два дня назад, он был абсолютно сосредоточен и бодр. Я говорил с ним всего лишь за несколько минут до того, как он и дети сели в поезд, а теперь, шесть часов спустя, он превратился в развалину. Я был зол на всех. Я злился на Майкла за то, что он сотворил с собой такое, и на охрану, и на няньку за то, что они палец о палец не ударили, чтобы не дать этому случиться, хоть и знал, что их вины тут нет. Особенно Грейс. Но больше всего я злился на самого себя за то, что не оказался рядом, чтобы остановить это.

Я накрыл лицо Майкла своей курткой и загрузил его в инвалидную коляску, а затем мы все отправились наверх: Майкл в коляске, Грейс, Принс, Пэрис, два охранника и я. Когда все набились в комнату, я вдруг почувствовал, что мое терпение лопнуло, и взорвался.
– Грейс, забери детей! – потребовал я и отослал их прочь.

Телохранители пытались объяснить мне, что произошло, но я даже не дал им заговорить.

– Как вы могли позволить этому случиться? – орал я. – Черт, он же даже говорить не может. Его дети были в поезде вместе с ним! Его дети это видели! А ну пошли все нахрен отсюда!

Они никогда не слышали, чтобы я так орал. Все вышли из комнаты, и едва дверь закрылась, я занялся Майклом. Я позвонил в обслуживание номеров и попросил принести Гаторейд, чтобы устранить обезвоживание. Затем я повернулся к нему и спросил:
– Какого хрена ты сделал это с собой? Что ты принял?

Майкл был со мной честен:
– Я пил водку… а потом принял таблетку ксанакса.
– Ты идиот хренов, если вытворял все это при детях! – ярился я.
– Они этого не видели, – пробормотал он, и я подумал, что это, вероятно, правда. Я привел его в чувство, успокоил его, отпоил Гаторейдом. Затем Майкл объявил:
– Они пытаются поиметь меня.
– Кто пытается?
– Фирма.

Он имел в виду своих менеджеров. Он велел мне тут же позвонить одному из них.
– Ты не можешь разговаривать с ними прямо сейчас, – сказал ему я. Майкл был пьян, но весьма настойчив. Наконец, я сдался и сделал нужный звонок.

– Тебе не следует с кем-либо разговаривать в таком состоянии, – предостерег я Майкла. – Скажи мне, что ты хочешь им сказать, и я им передам.

Но он выхватил у меня трубку и начал орать на несчастного парня на другом конце линии.
– Я величайший артист в мире, – начал он. – А вы вот так ко мне относитесь? Вы должны работать на меня, бороться за то, чего я хочу, и за то, что будет лучше для альбома. Вы не показали мне маркетинговый план. Я целых полгода просил вас показать мне план – и так ничего и не увидел. Где план? Вы специально пытаетесь саботировать альбом. Предатели хреновы, вот вы кто!

Я пытался понять, что же такого ужасного, по мнению Майкла, сделали эти ребята, но он нечетко произносил слова и не мог говорить связно. Я никогда не слышал, чтобы он на кого-то повышал голос и так кричал, но теперь он буквально визжал:
– Нахрен вас, нахрен вас всех, вы уволены! Держитесь от меня подальше. Если вы не верите в меня, есть другие люди, которые верят!

Чуть позже, когда Майкл немного пришел в себя, он объяснил мне, что, по его мнению, происходило вокруг. Он считал, что Sony, его звукозаписывающая компания, не собиралась продвигать и рекламировать Invincible, а Фирма, его управленческая организация, не сражалась против Sony от его имени. Он был убежден в том, что Sony и Фирма были заодно и замышляли захватить контроль над его каталогом Битлз. Sony, владевшая половиной каталога, обладала опционом на выкуп второй половины у Майкла. Если альбом провалится, Майкл, отчаянно нуждавшийся в деньгах, будет вынужден продать свою половину Sony. Майкл считал, что это грандиозный заговор.

Определенно, именно его злость на эти обстоятельства и привела к такому поведению в поезде. Майкл почти закончил альбом. Он тяжело работал и хотел, чтобы для альбома составили надлежащий маркетинговый и рекламный план. Якобы помогая Sony разработать этот план, его менеджеры явно не старались придумать что-то революционное. Поскольку они этого не делали, Майкл решил, что они не заботятся о его интересах. Я считал, что он прав… но все же не до такой степени. Я не верил в то, что компания или Фирма собирались погубить его. Я просто считал, что ребята из Фирмы понятия не имели, что именно ему предложить. Они были менеджерами, а не продавцами. Они не были способны придумать новаторский маркетинговый план и принудить Sony к его исполнению. Что же касается Sony, компания уже инвестировала в проект кошмарную сумму денег. Отели, поездки, продюсирование – они оплачивали все это, а Майкл потратил миллионы долларов, принадлежащие им. Им приходилось где-то обрезать финансирование, и Фирма, вероятно, это понимала.

Наорав на незадачливого менеджера, Майкл, казалось, почувствовал себя немного лучше. Иногда люди ходят в бар, чтобы выпить и забыть о своих проблемах. Майкл занимался примерно тем же, по-своему драматично. В конце концов, на карту было поставлено очень многое. Судьба каталога Битлз была в его руках. После того, как он немного успокоился, я попытался поговорить с ним более трезво:
– Я могу понять, если тебе нужно просто выпустить пар. Я был бы первым, кто выпил бы с тобой. Можем даже выпить две бутылки, если хочешь. Но тебе надо быть осторожным. Разве ты не помнишь, как говорил мне – «Выпей, если хочешь, повеселись, но если не можешь уйти домой на своих двоих, значит, ты полный придурок»?

Поначалу Майкл попытался придумать себе отговорки.
– Фрэнк, ты понятия не имеешь, с чем мне приходится сталкиваться. Этот стресс. Альбом. Люди пытаются отнять у меня каталог. Heal the Kids, – он перечислял все это наряду с прочими обязательствами, список вещей, которые нужно было сделать, из-за которых он не спал ночами, трезвонил мне и другим членам персонала в любое время дня и ночи, когда стресс переходил все границы.
– Все это пройдет, – сказал ему я. – Мы пойдем дальше. Все будет хорошо. Но тебе надо сохранять трезвую голову, если ты хочешь быть лучшим. Тебе надо как-то собраться, договориться с самим собой, – я пытался успокоить его и подчеркнуть самое важное. – Твои дети. Ты не должен допускать, чтобы твои дети видели тебя в таком состоянии.

Он поморщился и сделал глубокий вдох:
– Я знаю, ты прав.

Мы немного помолчали, и он, казалось, пришел в себя. Он обнял меня:
– Прости, Фрэнк. Спасибо за то, что ты рядом, за все, что ты делаешь.

Я отстранился от него, чтобы посмотреть в его лицо. Его глаза были полны слез.

Это был редкий момент. У нас было заведено благодарить друг друга и говорить «я люблю тебя» каждый вечер, когда мы расставались, но он крайне редко признавал эти чувства между нами более открыто, чем обычно. Я понял, что сумел достучаться до него, и надеялся, что все это было самой большой крайностью, в которой я видел его, и стало поворотным моментом в его жизни.

В ту ночь я спал в комнате Майкла, ощущая, что мне следовало чуть ли не стоять на страже у его кровати. Неделя, проведенная с Валери, казалась такой далекой, словно была сто лет назад. Кто-нибудь, устроенный иначе, вероятно, влюбился бы и понял, что нельзя позволять жизни идти мимо, что он не хотел провести всю жизнь на работе, требовавшей полной самоотдачи, 24 часа в сутки. Но если я что и вынес для себя из этой краткой разлуки с Майклом (и того, как плачевно это закончилось), так это то, что у меня попросту не может быть своей жизни. Я не мог быть вдали от Майкла – ни ради Валери, ни ради других проектов или по каким-либо иным причинам. Я не мог пустить все это на самотек. Все это лежало на моих плечах. Моя жизнь, моя карьера, мои отношения – все это было вторичным, потому что я и сам был на втором месте, а иногда и на третьем или четвертом. Время для себя было роскошью, и сейчас мы не могли себе этого позволить.

По графику нам нужно было перебираться в Майами, где мы должны были закончить работу над Invincible вместе с продюсерами Майкла, Родни и Тедди. Очередная смена обстановки, которая, как надеялся Майкл, поможет ему раз и навсегда разделаться с альбомом. Несколько дней перед нашим отъездом из Нью-Йорка он снова был самим собой. Майкл был взволнован предстоящим, в то время как я был сплошь на нервах, памятуя недавние события.

Прежде чем отправиться в Майами, я поговорил с Майклом. Я сказал ему, что хочу, чтобы он оставался здоровым, сосредоточенным и сохранял здравый смысл.

– Даже если у тебя нет с этим проблем, теперь все должно быть по-другому, – сказал я ему. – Ты встречаешься с разными людьми, и они могут заметить, если ты будешь тормозить. Начнутся пересуды. Тебе это совершенно не нужно.
– Фрэнк, я ценю твою заботу, – ответил он, – но я все еще пытаюсь вылечить свою ногу.

Я сменил тактику:
– Не надо исправлять все это для меня. Сейчас я даже не стану говорить тебе, чтобы ты сделал это ради себя. Но у тебя есть дети. Ты отвечаешь за них. Я не говорю, что тебе прямо завтра следует немедленно завязать с таблетками, ты попросту не сможешь это сделать. Но давай найдем какое-то решение, разработаем план, который поможет тебе выздороветь.
– Ладно, – сказал он, пожимая мне руку. Он все понял. Я был уверен в этом.

Я обнял его и сказал:
– Я помогу тебе пережить это. Мы сделаем это вместе.

Когда мы приехали в Майами, я велел его охранникам приглядывать за ним. Поскольку я не мог быть рядом с Майклом круглосуточно, они должны были сразу же известить меня, как только к нему придет какой-нибудь врач. Я был решительно настроен встать между ним и любым доктором, который соберется дать ему какое-нибудь лекарство. Именно я нанимал этих охранников. Поскольку между Майклом и мной происходило много чего, как в деловом, так и в личном плане, я чувствовал себя ответственным за то, чтобы позаботиться обо всем, и считал, что мне необходимо приобрести несколько более весомый авторитет в его мире.

Мы остановились в Sheraton Bal Harbour в Майами Бич. Вскоре после нашего приезда я спустился в ресторан, где встретился с концертным промоутером Дэвидом Гестом. Посреди встречи один из охранников, Генри, подошел ко мне. Извинившись, он отвел меня в сторонку и сообщил, что местный доктор из отеля в данный момент находится в комнате Майкла.

Дэвид услышал это. Он знал Майкла много лет и также знал кое-что о его сражениях с лекарствами. Он начал психовать. Я сказал ему:
– Дэвид, расслабься. Жди меня здесь.

У меня был ключ от комнаты Майкла, но поначалу я постучал в дверь. Он не ответил. Я постучал громче и позвал:
– Майкл, это Фрэнк. Открой дверь.

Мне до смерти надоели эти местные доктора, которые, впав в полный восторг от того, что им приходится обслуживать такую звезду, как Майкл, безоговорочно давали ему любой препарат, который он просил.

– Подожди немного, у меня совещание! – крикнул он.
– Немедленно открой дверь! – потребовал я, а затем, не став ждать дальнейших ответов, вставил карточку в замок. Едва я вставил ее, Майкл открыл дверь.
– Фрэнк, успокойся, – сказал он, впуская меня в номер. Мне не требовалось что-либо объяснять, он прекрасно знал, о чем я подумал и как расстроился.

Доктор выглядел абсолютным шарлатаном. У него были запавшие глаза и очки с толстыми линзами, на мой взгляд, он обладал всеми признаками темной личности. Разумеется, к этому времени я уже не доверял ни одному медику. Сказать, что я был в бешенстве, значит, ничего не сказать: я был убежден, что Майкл причинял себе вред, и отчаянно хотел защитить его. Я сорвал злость на этом несчастном докторе. Едва я вошел в комнату, я начал орать на него:
– Что это вы здесь делаете? Что вы дали ему? Этого не будет.

Доктор был невозмутим.
– Успокойтесь, юноша, – сказал он мне, – я не собираюсь давать вашему другу лекарства. Мы просто разговаривали.
– Фрэнк, – вмешался Майкл, – ты не в теме. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Этот человек поможет мне вылечить ногу.

Он пояснил мне, что доктор Фаршиан был специалистом в сфере рекуперативной медицины. Но я на это не повелся.
– Я сказал свое слово, – объявил я им обоим. – Я сейчас пойду вниз. Выполняйте свои обязанности. Но лучше бы вам не давать ему никаких лекарств.

Я был зол на Майкла за то, что он позвал к себе врача за моей спиной, даже после всех наших разговоров и договоренностей. Я-то считал, что мне удалось достучаться до него.

На следующий день Майкл позвал меня к себе в номер. Доктор опять был там, и Майкл хотел, чтобы я извинился за то, что наорал на него и пытался вышвырнуть его вон. Я объяснил ему, почему я так себя вел.
– Возможно, я не в теме, но вы должны понять, эти врачи давали Майклу лекарства, которые ему принимать не следует.

Доктор Фаршиан сказал, что понимает и считает, что я поступаю достойно, пытаясь защитить Майкла. Мы стали беседовать втроем.
– После того, как мы поговорили в Нью-Йорке, – сказал мне Майкл, – у меня в голове что-то щелкнуло. Поэтому я позвонил доктору Фаршиану. Я хочу выздороветь.

Выяснилось, что доктор действительно специализируется на рекуперативной медицине. Майкл, все еще носивший приспособление, поддерживавшее щиколотку, хотел вылечить ногу как можно скорее. Но он также собирался включиться в программу детоксикации и полностью отказаться от таблеток.

– Это длительный процесс, – сказал доктор Фаршиан. – Майкл не сможет завязать сразу. Но я разработаю план, чтобы помочь ему вылечить ногу и заодно снять с лекарств.

Я не знал, насколько мне можно верить во все эти сообщения, но сказал:
– Послушайте, я очень рад это слышать. Я очень надеюсь, что вы сможете помочь.

По иронии, учитывая всю мелодраматичность моего вмешательства, доктор Фаршиан действительно оказался единственным врачом, который искренне делал все возможное, чтобы помочь Майклу избавиться от этой вредной привычки. Он прилепил ему на живот пластырь, который подавлял желание принять таблетки. В Майами, под наблюдением Фаршиана, Майкл начал делать сознательные усилия, чтобы придерживаться разработанного им плана. Очень скоро доктор стал ездить с нами, даже жил с нами в «Неверленд», поскольку Майкл хотел, чтобы тот неотлучно был при нем. Майкл хотел измениться.

Я вздохнул с облегчением. Впервые за долгое время Майкл фактически признал, что у него проблема, и хотел избавиться от нее ради своих детей. Я долгое время пытался заставить его признать это, но если у него не было мотивации, все мои слова были пустым звуком. Он должен был прийти к этому сам, и теперь казалось, что он наконец-то это сделал. Я ощущал, что бремя ответственности на моих плечах стало весить немного меньше. Майкл получал помощь. И он получал ее от врача, который определенно знал свое дело.

Теперь, когда мы снова помогали Майклу выздороветь, было самое время для хороших новостей. Пока мы были во Флориде в мае 2001 года, Майкл снова пригласил меня к себе, и когда я пришел, он ни на мгновение не прекращал улыбаться.
– Я снова стану отцом! – воскликнул он, обнимая меня.
– О, я так рад за тебя, – ответил я. – Ты это заслужил.

И хотя Майкл был очень занят работой над альбомом, создание семьи для него всегда было на первом месте. Я никогда не устану это повторять. Майкл был прирожденным отцом и всегда говорил, что хочет десятерых детей. У Дебби возникли трудности, когда она вынашивала Пэрис, поэтому Майкл решил, что для следующего ребенка найдет донора яйцеклетки. Отказавшись от услуг Дебби, которую хорошо знал и которая добровольно согласилась на это, он решил, что его отношения с любой будущей матерью должны быть анонимными. Помню, как мы сидели в его номере в Four Seasons и листали огромную папку с фотографиями потенциальных доноров. Это походило на то, как мы составляли для себя карты мыслей, листали картинки и представляли себе наше будущее. Разница состояла в том, что этот выбор был настоящим и очень серьезным. Я переворачивал страницы, пока мне на глаза не попалась фотография красивой молодой женщины.

– Вот то, что надо, – сказал я. Мне понравились ее глаза и цвет кожи. У нее были красивые черные волосы. В биографии было сказано, что она была наполовину итальянка, наполовину испанка.

– Она понравилась тебе только потому, что она итальянка, – сказал Майкл, вроде бы отмахнувшись от моего выбора. Но в ней было нечто большее, чем просто итальянские корни. Она была похожа на женщину, которая понравилась бы Майклу. Описывая себя, она сказала: «Я позитивный человек. Я вижу добро в людях. Я не осуждаю… Я духовная личность, веду информационную работу и читаю тонны книг». Я сразу понял, что она идеально нам подходит, и в итоге Майкл выбрал именно ее. Он сказал: «Давай сделаем это», и я позвонил врачу, чтобы назвать ему идентификационный номер женщины-донора.

Теперь же, в отеле во Флориде, Майкл сообщил мне, что все получилось. Суррогатная мать носила ребенка Майкла и той женщины-донора.

– Это уже трое из десяти, Фрэнк, трое из десяти, – повторял он. Затем он подтолкнул меня локтем в бок и добавил, – Фрэнк, а ты отстаешь. Когда у тебя уже появятся дети? Не могу дождаться, чтобы рассказать твоим детям истории о тебе. Я такое им расскажу, что ты провалишься сквозь землю от смущения.

Позднее Майкл сообщил своим детям, что у них будет младший брат или сестра. Меня в то время рядом не было, но чуть позже я заметил, как взволнованы были Принс и Пэрис. Они тоже с нетерпением ждали появления нового ребенка, чтобы помочь Майклу заботиться о нем.

***
Наконец, после нескольких лет томительного ожидания, невероятных усилий, обид, расстройства, боли и подозрений, Майкл представил законченный альбом Invincible на суд руководства Sony 12 июня.

Партнерство музыканта и звукозаписывающей компании во многом напоминает брак. Ведется множество дискуссий, достигаются компромиссы по поводу того, как лучше всего растить детей. Sony была очень довольна альбомом, и на этой встрече руководители помогли сократить список песен, которые войдут в альбом. Конфликт начался, когда Томми Моттола, глава Sony Music, не захотел включить Lost Children в альбом, поскольку считал, что очередная связь имени Майкла с детьми только разбередит неприятные воспоминания об обвинениях 1993 года. Майкл счел это абсурдом и был непреклонен – он всенепременно хотел, чтобы Lost Children осталась в альбоме. Это была настоящая битва, в которой Майкл в итоге победил.

Майкл и Sony также не могли договориться о порядке выпуска синглов. Майкл хотел выпустить первым синглом Unbreakable и горел желанием снять на эту песню клип. (К слову, он никогда не использовал слово «видео», «видеоклип», когда говорил об одной из кинематографических версий своих песен. Если кто-либо использовал это слово, он поправлял: «Короткометражный фильм. Это короткометражный фильм. Я не снимаю видеоклипы».) Майкл уже четко представлял себе, с чего будет начинаться фильм Unbreakable. Он стоит на крыше недостроенного высотного здания, какие-то бандиты держат его над краем, а затем отпускают. Он падает на землю, и все решают, что он умер, но его тело постепенно соберется по частям, а затем он превратится в пламя – и будет танцевать в огне, перебираясь с одной части строительных лесов на другую, пока его тело восстанавливается. Майкл собирался создать для Unbreakable такой танец, который запомнится людям навсегда.

Он отчаянно сражался за свое видение, но, к сожалению, так и не добился своего. Sony хотела, чтобы первым синглом была You Rock My World. Не поймите меня превратно: Майкл обожал эту песню, но он хотел, чтобы она была вторым синглом. В качестве компромисса он решил, что Unbreakable пойдет вторым синглом, но Sony выбрала Butterflies. В итоге было запланировано три сингла – You Rock My World, Butterflies и Cry, но единственным синглом, на который также был снят видеоклип, была You Rock My World.

Летом 2001 года мы проводили съемки этого клипа, когда мне позвонил Джон Маклейн, давний советник Джексонов. Он провел встречу с режиссером и теперь сообщал мне:
– Они хотят использовать мейкап, чтобы затемнить кожу Майкла для клипа. Они также хотят нанести на его нос специальную замазку (похоже, чтобы нос казался больше – прим. пер.).

Он хотел, чтобы я предложил эти косметические уловки Майклу. Определенно, он совсем не знал Майкла. Я был в шоке и отказался это сделать.
– Джон, я не могу говорить с Майклом о подобных вещах. Он никогда не согласится на такое. Если тебе так нужно, иди и сам говори с ним, но я на это не пойду.

Я не хотел участвовать в этом. Некоторое время спустя, когда я вернулся в свой номер в отеле, телефон зазвонил снова. На сей раз это была Карен Фей, визажистка Майкла, и звонила она из его комнаты. Она должна была подготовить его к съемкам, но он заперся в ванной, и она не могла понять, почему. Она попросила, чтобы я немедленно пришел к нему в номер.

Когда я прибыл, я услышал, как Майкл бесится в ванной, швыряет и бьет вещи. Похоже, Джон Маклейн успел поговорить с ним о предложенных изменениях его кожи и носа, и теперь он был невероятно зол. Я попытался привлечь его внимание, но хаос в ванной не утихал. Затем я услышал, как он чем-то грохнул с такой силой, что это уже вызвало у меня беспокойство, и я попытался выломать дверь.

Наконец, Майкл впустил меня. Он сидел на полу. Видимо, ему как раз делали стрижку, когда он услыхал эти «новости», поэтому волосы у него были наполовину обрезаны – длинные с одной стороны, короткие с другой. Он всхлипывал, закрыв лицо руками.
– Ты можешь в это поверить? – спросил он. – Они что, думают, что я урод? Они хотят замазать мне нос какой-то замазкой! Какого хрена они себе вообразили? Я не указываю им, как им выглядеть. Пошли они в задницу, – приговаривал он сквозь слезы. – Они считают меня чудовищем, они считают меня чудовищем, они считают меня чудовищем…

Было очень больно видеть его скрючившимся на полу, плачущим, с наполовину отрезанными волосами. Это был уже второй раз за последние дни, когда я видел его таким расстроенным. И хотя пресса многие годы смеялась над ним и критиковала его внешний вид, Майкл не всегда так остро реагировал на то, что люди говорили о нем. Все зависело от обстоятельств. Иногда ему было плевать на то, что думали люди. Он был сильным. Но бывали времена, когда его терпение иссякало, и он просто ломался, теряя самообладание. Ему невероятно тяжело было осознать то, что его якобы союзники критиковали его внешность в то время, когда он находился в таком уязвимом состоянии.

Я все чаще испытывал отеческие чувства к этому человеку, однажды ставшему для меня чуть ли не вторым отцом. Это был не тот Майкл Джексон, которого знал весь мир. Это был не Майкл Джексон-икона. Это был Майкл Джексон, которого довели до ручки, чрезвычайно ранимый человек в самом остром проявлении всех человеческих качеств. И хотя у меня давно вошло в привычку заставлять его встречаться лицом к лицу с болезненной правдой, в этот раз никакая правда на кону не стояла. Невозможно объективно судить о внешности человека. Майкл годами игнорировал заголовки в таблоидах о своей внешности, поэтому я посоветовал ему попросту не слушать никакую критику.
– Мы можем выйти из проекта, – сказал я. – Ты нужен им, а вот они тебе не нужны.

Я отменил съемки в тот день и сказал всем, что мы начнем завтра. Майкл и я вернулись к себе в комнаты и оставались там до ночи. Прежде чем уйти к себе, я поговорил с Джоном Маклейном и режиссером видеоклипа, Полом Хантером.
– Джон, – сказал я, – поверить не могу, что ты сказал такое Майклу. Мы закончим этот проект, но больше никаких разговоров о внешности Майкла в этом клипе, ясно? Если у вас с этим проблемы, то мы просто повернемся и уйдем со съемочной площадки, а с последствиями будете разбираться сами.

Я всегда сердился, когда люди критиковали внешность Майкла или его действия, утверждая, что он был странным, чудаковатым или вообще монстром. Им бы оказаться на его месте, с самого начала, с детства, которое он провел в работе. Из того, что он рассказывал мне, и того, что я сам видел, его жизнь для любого другого человека была бы чрезвычайно тяжелой. Разумеется, у него был грандиозный успех, но масштабы этого успеха привели к тому, что он оказался в очень уязвимом положении. Люди использовали его в своих целях. Он никому не мог доверять. Именно из-за его денег и славы люди так быстро начинали искать в нем изъяны.

Не поймите меня неправильно: у Майкла были свои недостатки, но в моих глазах они были намного более приземленными, чем все странности, захватившие мир. Бывали тяжелые времена, когда я был единственным человеком рядом с ним, и мне приходилось принять на себя роль козла отпущения. Он редко выходил из себя в моем присутствии, но иногда мой телефон трезвонил посреди ночи, и Майкл начинал рассказывать мне о каких-то маловажных вещах, например, что ему так и не перезвонил какой-то человек, и он доставал меня: «Фрэнк, почему этот звонок до сих пор не сделали? Фрэнк, почему это до сих пор не выполнено?» Мне требовалось какое-то время, чтобы проснуться, а он уже диктовал мне список вещей, которые мне нужно было сделать, и говорил: «Вот видишь? Я же говорил, чтобы ты всегда держал под рукой блокнот и ручку. У Карен всегда все наготове. А ты не готов».

Когда он звонил мне, я понимал, что он испытывает страшный стресс. Обстоятельства его жизни были таковы, что он не мог справиться со всем этим. И как я должен был реагировать? В ответ на все порицания мне оставалось только с достоинством молчать. Я всегда первым говорил ему, что он облажался, и он делал то же самое для меня. Какое-то время это срабатывало.

У меня было множество теорий того, почему люди так жаждали критиковать Майкла, но по большей части то, что его до такой степени не понимали, всегда расстраивало и бесило меня. Предательства и жестокое осуждение глубоко ранили его. Страдания Майкла были велики, и хоть он и был ответственен за некоторые из этих проблем, многое просто выходило за рамки его контроля.

Майкл прибыл во взрослую жизнь с несколькими отсутствовавшими деталями, недостатком развития, как это сейчас называют, но он пытался компенсировать эти потери с помощью дома, который сам построил, своей внешности, музыки и интересов. «Неверленд» был всего лишь гипертрофированной, отчаянной попыткой найти счастье. Красота и умиротворение этого места были добыты нелегким путем. Каждый аспект ранчо свидетельствовал о том, что Майкл прилагал все усилия, чтобы найти способ получить удовольствие от достигнутого.

Кожное заболевание Майкла наряду с трудным детством и обвинениями в растлении были просто обстоятельствами, в которых он сделал все, чтобы выжить, а пластическая хирургия носа, как и многие его странности, была попыткой взять под контроль свою судьбу и счастье. Эти операции не делали его нормальным. В глазах многих людей они даже не делали его красивым. Но они делали его Майклом.

Однако весь мир продолжал обсуждать и осуждать каждый аспект в жизни Майкла, и хотя все обожали его музыку, они считали остальные детали его жизни безумными, если не хуже. Рана, нанесенная обвинениями в 1993 году, все еще мучила его, а то, что люди по-прежнему считали его педофилом, попросту разрушало его. Объединенное влияние всего этого – физический и психологический урон, нанесенный ему в детстве, публичное осуждение его личности и внешности, но больше всего давление и желание создавать революционную, прорывную музыку – было слишком велико для одного человека, но из-за своей паранойи и характера он считал, что должен сам справиться со всем этим. Неудивительно, что он не мог спать, и также неудивительно, что он искал спасения в лекарствах, дававших ему несколько благословенных часов отдыха.

Вечером того дня, когда мы отменили съемки, Майкл вызвал меня к себе в номер. Я открыл бутылку вина. Мы провели ночь по обыкновению – разговаривали, слушали музыку и пили вино. Мы ностальгировали о прошлом, о том, как веселились, как подшучивали над людьми. А еще мы говорили о будущем, о своих ближайших целях и том, чего хотели достичь.

Мы слушали песни, которые он записал для Invincible. Нам еще предстояло решить, какие из них войдут в альбом, а какие нет. В ту ночь я хотел слушать You Rock My World, но Майкл сказал:
– Я тебя прошу, мы еще успеем наслушаться завтра. Давай не будем слушать ее сегодня.

Пока мы крутили различные треки, он добавил:
– Люди не поймут этот альбом сейчас. Он написан с опережением времени. Но поверь мне, Фрэнк, через десять лет они поймут и оценят его, и альбом будет жить вечно.

Никто из нас не подозревал, что через десять лет его уже не будет, чтобы проверить, сбудется ли его предсказание. Но я верил, что время не имеет власти над его музыкой, я верил, что все его альбомы – Off the Wall, Thriller, Bad, Dangerous, HIStory, Invincible – будут жить вечно. Я верил в это тогда, верю и сейчас.

justice-rainger

Глава 18. Антракт

Майкл стремительно отреагировал на события 11 сентября с присущей ему щедростью. Он организовал в Вашингтоне благотворительный концерт при участии многих звезд – United We Stand: What More Can I Give. Там выступали Бейонс, Мэрайя Кэри, Эл Грин, Джастин Тимберлейк, Destiny’s Child, Реба Макинтайр и еще 27 великолепных, гениальных исполнителей. Концерт состоялся 21 октября, через 5 недель после террористических атак. Майкл планировал также выпустить синглом песню What More Can I Give, чтобы собрать средства для пострадавших 11 сентября, но Томми Моттола считал, что это отвлекло бы внимание от Invincible. Тем не менее, сразу после концерта Майкл привлек к работе опытного продюсера Марка Шаффела, чтобы тот снял видеоклип. Он знал, что связан обязательствами перед своей звукозаписывающей компанией не навсегда.

Альбом Invincible вышел 30 октября. Несмотря на смешанные отзывы (в Entertainment Weekly писали, что альбом звучал как «сборник далеко не лучших хитов») и то, что его релиз последовал почти сразу за грандиозной национальной трагедией, альбом дебютировал в хит-параде Billboard-200 сразу под номером 1. За первые три месяца продаж он дважды стал платиновым, продав 2 млн. копий. You Rock My World взобралась на 10-е место в лучшей сотне хитов Billboard и стала первым синглом Майкла, высоко поднявшимся в хит-парадах, со времен You Are Not Alone, бывшей хитом №1 в 1995 году. Майкл не читал критику, но мы каждый день просматривали Variety и отслеживали продвижение альбома. «Триллер» продал 29 млн. копий за первые 9 месяцев на рынке. Для любого другого артиста такой альбом, как Invincible, считался бы чрезвычайно успешным, но для Майкла эти цифры были полным разочарованием.

Альбом был закончен. Юбилейные шоу отыграны. Но затишья после бури не наступило, поскольку и проблемы в бизнесе Майкла, и юридические проблемы, которые до этого были под контролем, неотвратимо нахлынули с новой силой.

Отношения Майкла со Шмули Ботеаком и фондом Heal the Kids внезапно оборвались. Что бы там ни произошло, я никогда не сомневался в честных намерениях Шмули (ага, то есть, слухи о том, что честный раввин пользовался средствами фонда в личных целях, остались слухами. – прим. пер.). Думаю, частично в этом были виноваты советники Майкла, которым не слишком нравился этот фонд. Майкла обвиняли в растлении малолетних, поэтому, несмотря на то, что для него эта работа была очень важной, они не хотели, чтобы он занимался какими-то благотворительными проектами для детей. Я был глубоко разочарован этим.

Но Heal the Kids был всего лишь верхушкой айсберга. Юридические проблемы накапливались и накапливались. Иск Марселя Аврама, касавшийся отмененных миллениум-концертов, все еще висел у нас над головами как Дамоклов меч. Помимо этого были проблемы с украшениями, которые мы взяли напрокат у Дэвида Оргелла для юбилейного концерта. После 11 сентября я передал часы обратно в Лос-Анджелес через Майкла. Он должен был вернуть их ювелиру, но так и не сделал этого. Он также не заплатил за бриллиантовое колье, которое отдал Элизабет Тейлор. Дэвид Оргелл пригрозил судом. Майкл решил, что нужно все вернуть, но Элизабет определенно считала, что колье было подарком, и вряд ли согласилась бы расстаться с ним. Один из адвокатов Майкла позвонил людям Элизабет и попросил вернуть колье. Она была отнюдь не рада это слышать. Ей не просто нравилось колье – она еще и обиделась на Майкла за то, что он не перезвонил ей сам. В итоге она вернула украшение, но после этого не разговаривала с Майклом около года. Наконец, он послал ей незатейливое письмо, в котором просил у нее прощения, а позднее свалил вину на своих финансовых консультантов, сказав ей, что он и понятия не имел, как они провернули это дело (жучара! – прим. пер.). Элизабет простила его.

Как будто этих неприятных нюансов было мало, к ним добавились и гораздо более серьезные проблемы личного характера.

Майкл и Дебби Роу развелись в 1999 году, но внезапно она вернулась на арену и стала добиваться восстановления прав на посещение детей, хоть и говорила когда-то, что ей не требуется видеться с ними. Когда Майклу позвонил адвокат и рассказал об иске Дебби, тот пришел в ярость. Какими только словами он ее не называл! Но, выпустив пар, он сразу же расплакался.
– Вот видишь, Фрэнк? – сказал он мне. – Никому нельзя верить. Она была моим другом. Я верил ей до такой степени, что дал ей выносить моих детей. А теперь посмотри, что она пытается со мной сделать.
– Дебби знает, что ты лучший отец в мире, – ответил я. – Видимо, это все адвокаты, они нашептывают ей всякие гадости.

Позднее я узнал от людей Дебби, что мои предположения недалеки от истины. По договоренности после развода Дебби должна была получать алименты. Когда выплаты прекратились из-за проблем Майкла с наличкой, адвокаты Дебби повели жесткую игру. Они нацелились на самое важное, что было в жизни Майкла: его детей.
– Она хочет отобрать у меня детей! – причитал Майкл. – Клянусь, она никогда не сможет забрать у меня моих детей. Никто никогда не сможет забрать их у меня!

Как только он выплатил Дебби задолженность, вопрос был решен, но Дебби обиделась на Майкла за то, что он не сдержал обещание и не выплатил ей содержание, а Майкл, в свою очередь, обиделся, что адвокаты Дебби завели дело так далеко. Все это порядком испортило их отношения.

Какими бы неприятными ни были эти события, вовсе не они повлияли на мои отношения с Майклом. Нашлось кое-что другое. С тех пор, как я привел в команду Курта и Дерека, чтобы они присматривали за организацией Майкла, они именно этим и занимались. Мы втроем стали вносить радикальные изменения в то, как велись повседневные дела, чтобы помочь ему сократить расходы и заработать больше денег. Закрывая офисы, счета и объединяя кадры по всей стране, мы сумели избавиться от многих лишних растрат. Мы обнаружили недавние контракты, которые были оформлены не в лучших интересах Майкла в плане финансов, и нам приходилось заново пересматривать либо расторгать их.

Мы были довольны тем, чего достигли, и собирались сделать еще больше, но организация Майкла была очень большой, в ней было множество сильных игроков, которые почувствовали от нас угрозу и которых мы обвиняли в ненадлежащих действиях. Я, Курт и Дерек, трое молодых выскочек, у которых, казалось, было достаточно власти, чтобы испортить чьи-то честолюбивые планы. Некоторые из этих людей объединились и попытались заставить Майкла избавиться от Курта и Дерека, чтобы самим встать у руля. Нам приходили письма с угрозами от адвокатов и анонимные послания, даже угрозы физической расправы.

Наконец, перед юбилейным концертом, адвокаты Майкла созвали большое собрание в отеле Four Seasons в Нью-Йорке. Они сказали Майклу, что он совершает большую ошибку, передав управление компанией в наши руки. Курта и Дерека не было на собрании, и они не могли сказать что-либо в свое оправдание, поэтому в итоге Майкл сдался, и его убедили, что мы были совершенно неподходящими кандидатурами для ведения его бизнеса.
– Делай то, что делаешь, – сказал мне Майкл. – Все под контролем. Тебе нет нужды влезать в мои финансовые вопросы. Давай просто останемся в творчестве.

Ладно, если он хотел этого, мне осталось только умыть руки. Майкл знал, что мы были правы. Моя повседневная жизнь не слишком изменилась. Я был занят, пытаясь организовать 30th Special. Проблемы начались, когда адвокаты Майкла расторгли договор с Куртом и Дереком (в котором, естественно, упоминался и я), не заплатив им за работу. Теперь Курт и Дерек требовали от Майкла то, что им причиталось. Они были молоды, но очень умны. Они были компетентными и придерживались определенной последовательности в действиях. Курт руководил инвестиционной компанией Эрика Шмидта, председателя правления Google, а Дерек оставался очень успешным предпринимателем и кинопродюсером. Оба консультируют несколько очень состоятельных и влиятельных семей. Я не утверждаю, что, будучи всего лишь 21-летним парнем, я знал, как поправить финансовые проблемы Майкла, но если я в чем-то хорош, так это в нахождении нужных людей для выполнения любой работы. Я не ошибся в выборе партнеров.

Они выполнили условия своего договора с Майклом в соответствии с законом и отказывались уйти, не получив за это плату. Поэтому они подали в суд на Майкла, требуя компенсации. Я был в ужасе и смятении, ведь это были мои друзья. И теперь они судились с Майклом. Все мои усилия и попытки помочь ему выбраться из этого болота привели к тому, что мы увязли еще глубже. А я оказался в эпицентре.

Курт и Дерек подали первый иск в аккурат посреди юбилейных концертов. Несколько дней спустя, в Нью-Джерси, Майкл, мои родители и я собрались в офисе моего отца, чтобы обсудить ситуацию. В воздухе висело напряжение, Майкл вел атаку.
– Это Фрэнк привел этих людей, – сказал он резко.
– Я пытался тебя защитить, – возразил я. – Я хотел тебе помочь.
– Я знаю, что у тебя всегда самые лучшие намерения, – ответил он, – но ты должен был проявлять осторожность и не тащить в наш мир кого попало.
– Но ведь это ты привел их! – не сдавался я. – Я познакомился с ними через тебя. Ты же говорил, что они такие умные, такие целеустремленные бизнесмены.
– Знаю, но ты привел их во второй раз, и посмотри теперь, что они натворили.

Я чувствовал себя просто ужасно. Я никак не мог поверить, что мои добрые намерения завели нас в такой тупик. Я был очень опечален, даже расплакался в какой-то момент. Майклу и без того хватало проблем, я ни в коем случае не хотел добавлять еще. Я хотел сделать все, что было в моих силах, чтобы помирить его с моими друзьями.

С этой встречи я ушел, поджав хвост, но через несколько дней осознал, что, невзирая на свое сожаление по поводу этих обстоятельств, у меня не было причин извиняться за свои действия. Я не сделал ничего плохого. Курт и Дерек тоже не сделали. Все то, что мы предвидели (если Майкл продолжит идти той же дорогой, не приведя в порядок свою организацию, он попросту свалится в глубокую долговую яму), в итоге сбылось. Нет, случилось всего-навсего то, что Майкл раздумал платить им за работу. Он сам накликал на себя этот иск. Тем не менее, я очень хотел все исправить.

Иск Курта и Дерека был не единственной зоной турбулентности в наших отношениях с Майклом. Еще до юбилейных концертов люди, пытавшиеся извернуться, чтобы избавиться от Курта и Дерека, начали обращать внимание и на меня. Для них я тоже был проблемой, и они делали все, чтобы дискредитировать меня.

На самом деле, все это напряжение, окружавшее меня, нарастало не первый день. Они начали с того, что ввели в команду менеджеров Джона Маклейна, выросшего с семьей Джексонов – поначалу он должен был работать только в проекте Invincible. Как вы помните, именно Джон хотел, чтобы я сказал Майклу намазать нос замазкой и затемнить кожу для клипа You Rock My World. Джон перехватил управление и сразу же попытался уволить двух людей из самых верных сторонников Майкла, а я рассматривал это как чей-то неудачный совет, вследствие которого реорганизация была направлена по ложному пути.

Первым делом, пока мы еще работали над Invincible, Джон пытался уволить Брэда Баксера, который работал с Майклом еще со времен Dangerous. Брэд обожал Майкла и сделал бы для него что угодно. Он даже поставил синтезатор рядом со своей кроватью, чтобы быть наготове и выполнить любую его просьбу или ответить на вопрос, когда Майкл звонил ему в три часа ночи. Когда Джон попытался уволить его, Брэд позвонил мне чуть ли не в слезах.
– Я не дам этому случиться, – пообещал я ему. Я отправился к Майклу и сказал:
– Ты не можешь это сделать.

Брэд никогда не использовал Майкла в своих целях. Многие это делали, но Брэд к их числу не принадлежал. Хвала небесам, в этом случае Майкл прислушался ко мне и согласился с моими словами.

Как будто всего этого было мало, Маклейн захотел уволить и Карен Смит, чтобы потом самому выбрать ассистента для Майкла, и это еще больше усугубило ситуацию. Я был потрясен до глубины души и снова отправился к Майклу:
– Ты не можешь уволить Карен только потому, что Джон Маклейн хочет поставить на ее место своего собственного ассистента.
Майкл снова прислушался ко мне, и Карен осталась.

В каком-то смысле я не мог упрекать Джона в чем-либо. Возможно, он действительно пытался сохранить деньги Майкла. Определенно, в организации были люди, от которых нужно было избавиться. Но в то время как Курт и Дерек делали то, что, на мой взгляд, было необходимо для отладки работы организации Майкла, Джон, по моему мнению, прощупывал не тех людей. Хоть эти люди и получали вознаграждение за свою работу, их отношения с Майклом были гораздо глубже, чем просто деньги. То же самое можно было сказать и обо мне.

Помогая Брэду и Карен сохранить свои должности, я дважды встал у Джона на пути и знал, что за это придется дорого заплатить. Когда Джон понял, что проблема во мне, он обратил свой топор против меня. От родителей я узнал, что он сказал Майклу, будто бы я – сам дьявол, и ему нужно избавиться от меня. Очевидно, мои родители были не единственными, кому Майкл рассказал об этом вопиющем обвинении, поскольку начали шириться слухи, что Джон Маклейн называл меня дьяволом. Однако вместо того чтобы поверить его предупреждениям насчет меня, после юбилейных концертов Майкл велел мне уволить Джона. Майклу не понравилось то, что Джон с удовольствием принял в награду стандартный процент прибыли менеджера, хоть и не занимался планированием и устроением концерта, а потом даже не явился на шоу.

Все же, это увольнение так толком и не состоялось, и после очередного разговора с Майклом Джон вернулся и продолжил мутить воду. Поскольку я фактически был ответственен за его увольнение, я чувствовал себя так, будто мне на спину прицепили огромную мишень. Тот факт, что Майкл оказался в самой гуще ссоры с двумя людьми, которых привел я, означал, что теперь мне следует быть очень, очень осторожным, больше чем когда-либо.

Я не мог сказать точно, когда именно у меня снова появятся проблемы, но знал наверняка, что это вскоре случится. Так и вышло.

В феврале 2002 года мои родители поехали в «Неверленд», чтобы отпраздновать рождение Бланкета и пятый день рождения Принса. Моя мать была с Майклом, когда он забрал ребенка у представителя суррогатной матери в отеле. Они привезли Принса Майкла Джексона-II в «Неверленд» на роскошном частном автобусе.

– Гляди, гляди, гляди! Он прекрасен! – повторял Майкл. Он был в полном восторге.

Младенец был завернут в несколько уютных одеял, и моя мать сказала гордому папочке:
– Он такой мягкий, обнимательный, как одеялко (blanket).
Прозвище прилипло намертво. С тех пор малыш стал Бланкетом.

В «Неверленд», среди всех этих приятных волнений и радостных событий, Майкл отвел моих родителей в сторонку, чтобы поговорить с ними с глазу на глаз.
– Вы не поверите, что вытворил Фрэнк, – сказал он им. Он выглядел рассерженным.
– Что же он такого сделал? – спросил мой отец.
– Фрэнк хотел, чтобы какая-то девелоперская группа заплатила ему миллион долларов за то, чтобы он познакомил их со мной. Представляете?

Он был очень расстроен, собственно, как и должен был бы – в случае, если бы это обвинение было правдивым. Мой отец хорошо знает меня. Мне не присуща жадность. Я никогда не брал с людей денег и взяток (поверьте, с тех пор, как я отказался от того первого чемодана с деньгами, у меня было много подобных случаев).
– Прости, – сказал мой отец, – я хоть сейчас суну руку в огонь и поклянусь, что это не так. Я знаю своего сына. Ты тоже знаешь его. Он никогда бы так не поступил.

Отец позвонил мне в тот же день, чтобы рассказать мне о том, что услышал. Эти обвинения взбесили меня. Я никогда не просил и не требовал денег. Я просто не мог поверить в то, что говорилось и делалось вокруг.

У меня и раньше были определенные подозрения, но теперь у меня имелись доказательства того, что люди пытались уничтожить мою дружбу с Майклом и не останавливались ни перед чем. Мне был 21 год, и в сделках от имени Майкла я всегда вел себя бесстрашно, поскольку мне был дорог только один человек – сам Майкл. Поэтому, если я видел что-то, что казалось мне неправильным, я всегда был первым, кто обращал на это его внимание. Не имело значения, была ли эта проблема вызвана новичком или человеком, бывшим в бизнесе уже 20 лет. Мне плевать. Но теперь ставки возросли. В данном случае люди нацелились на то, чем я дорожил больше всего – мнение Майкла обо мне.

Я сразу же позвонил ему, все еще взбешенный тем, что он мог допустить хотя бы тень мысли о том, что эти обвинения могли быть правдой. Развивавшаяся годами паранойя Майкла в этот момент пребывала на пике. Он сомневался во мне, чего никогда раньше не делал. Я никогда не давал ему поводов сомневаться во мне.
– Я никогда бы не взял деньги, – сказал я Майклу. – Ты же знаешь это.
– Ну, я тут получил письмо, – ответил Майкл. Кто-то из менеджеров прислал ему официальное письмо, утверждая, будто бы я сказал: «Если хочешь чего-то добиться здесь, тебе придется иметь дело со мной. Тот чувак во Флориде, Эл Малник, тебе не нужен». Эл Малник был очень уважаемым бизнесменом, давно консультировавшим Майкла, и я был о нем очень высокого мнения. Я ясно видел, что Эл хочет по-дружески помочь Майклу, а не действовать в своих интересах.

– Я доверяю Элу и восхищаюсь им. Я никогда бы не сказал чего-то подобного о нем! – протестовал я.

Когда этот разговор завершился, я так и не смог понять, поверил ли мне Майкл, но вскоре после этого я вернулся в «Неверленд», чтобы помочь Марку Шаффелу с видеоклипом What More Can I Give. Мы все ездили на свадьбу Дэвида Геста и Лайзы Минелли в марте, но я никак не мог выбросить из головы эти обвинения, выдвинутые против меня, подорванную веру Майкла в мою преданность и тень, брошенную на нашу дружбу, которой я так долго дорожил. Как бы я ни старался отбросить все это, неприятный привкус недавних событий не исчезал. Со всей этой катавасией с Куртом и Дереком и безосновательными обвинениями против меня мне ничего не оставалось, кроме как принять то, что некоторые беспощадные личности очень хотели убрать меня из мира Майкла. Начали сказываться стресс и давление.

Моя работа или роль – неважно, как я называл свои рабочие отношения с Майклом – не была обычной, нормальной ситуацией. Это было совсем не похоже на первую работу, которую получает большинство людей, я знал это и принимал это, со всеми ненормальностями. Путь познания был очень крут, это была игра для серьезных игроков. Майкл в роли наставника был великолепен и отнюдь непрост, но самые большие «белые пятна» в этом обучении относились к тому, чтобы держать паранойю под контролем и отличать далекие от идеализма мотивы окружавших его людей. Если он не мог провести меня по этой территории, мне приходилось самому разбираться в том, как играть в этом мрачном мире. Я всегда заботился об интересах Майкла, в этом я никогда не сомневался, и казалось, что этого вполне достаточно, но нет. Я никогда не думал, что эта политика окажется настолько грязной, но даже если бы и предполагал такое, то уж точно не подумал бы, что это может встать между мной и Майклом. Я знал, что Майклу приходилось очень несладко и в финансовом, и в эмоциональном плане, и ему было тяжело доверять кому-либо. Но теперь моя профессиональная жизнь с Майклом становилась проверкой наших личных отношений. Я не хотел терять нашу дружбу, поэтому долго, мучительно размышлял над тем, как поступить.

После свадьбы, когда мы снова вернулись в «Неверленд», я сказал Майклу, что нам нужно поговорить. Мы сели в его комнате, и я с тяжелым сердцем сказал ему, что мне нужен отпуск.
– Ты вырастил меня, – сказал я с чувством, кажется, даже немного всплакнул. – Ты знаешь обо мне все. И я не хочу, чтобы эти люди встали между нами. У меня здесь нет никаких планов. Моим главным планом всегда было уберечь тебя от этих людей, чтобы они не поимели тебя. Но теперь на меня нападают и обвиняют меня, и это влияет на нашу дружбу и нашу семью. Думаю, мне нужен отпуск.
– Ты уверен, что хочешь этого? – спросил Майкл. На самом деле я вообще не знал, чего хочу. Я лишь понимал, что мне нужно время подумать и как можно дальше уйти от этой мерзкой ситуации. Я так долго жил ради Майкла и его работы. Я всегда ставил себя на второе место. Теперь это не стоило того. Я просто хотел уйти.

– Люди, окружающие тебя, терпеть меня не могут, а ты веришь в некоторые вещи, которые они тебе рассказывают.
– Я всегда тебя защищаю, – сказал Майкл. – Я всегда слежу за твоим тылом. Я не верю этим людям.
– Но поверил ведь, – ответил я. То, что моя преданность подвергалась сомнениям, просто убивало меня, и я знал, что это случится снова.
– Ну, ты же все еще здесь, – сказал он. – Ничего не изменилось.
– Я знаю. Но сейчас я должен это сделать.
– Послушай, ты должен делать то, что лучше для тебя. То, что сделает тебя счастливым.

И хотя Майкл говорил очень спокойно, я видел, что он пребывает в полном смятении. Мы оба ощущали это. Но он понимал и уважал мое решение, каким бы трудным оно ни было. После этого мы немного потусовались, поужинали, посмотрели кино. Через пару дней я уехал в Нью-Йорк.

Это был март 2002 года. Я работал на Майкла всего три года, но мне казалось, что минуло сто лет. Впервые в своей взрослой жизни я взял тайм-аут.

***
Я покинул «Неверленд» и отправился обратно на восток. Я вышел из ураганной жизни Майкла. Пришло время выходить в большой мир, решить, чем я хотел бы заниматься, и строить свою собственную, независимую карьеру. Я немного пожил у родителей, отдохнул с друзьями, а затем обустроился в офисе одного из своих друзей, размышляя над следующим шагом. Мне не нужны были быстрые ответы на вопросы. Я сознательно дал себе время на размышления. Внешне я был в полном порядке, но у меня не было никакой цели. Я был потерян. У меня не было плана. Мне очень не хватало моего лучшего друга. Мне не хватало моей жизни. Работа с Майклом была для меня не просто работой. Это было гораздо больше того, что я делал. Это и был я сам.

Не определившись ни в одном из аспектов своей жизни, я сделал лучшее, что мог сделать человек в такой ситуации. В мае я поехал отдыхать в Италию с красивой женщиной. Валери и я отправились в дом ее семьи на прекрасный остров Тосканы, где проводил свое изгнание Наполеон. Место побега от реальности для королей. Затем мы поехали во Флоренцию, где сняли квартиру. Мы вместе готовили, пили вино, смотрели какое-то местное шоу по телевизору – «Если бы я был знаменит» – и оба сходили по нему с ума. Но любой отдых рано или поздно заканчивается, поэтому через три недели я вернулся в Нью-Йорк и тут же наткнулся на старого друга, Винни Эймена; его отец и мой дядя вместе мыли посуду в ресторане, когда были подростками. Наши семьи владели популярными ресторанами в разных городах, и мы с Винни вместе играли в футбол с тринадцати лет. В старших классах мы ходили на школьные балы, но всегда торопились поскорей вернуться назад к своим семьям, чтобы пить вино и поглощать итальянские закуски, коих всегда было в изобилии в наших домах. Большинство ребят шли в город на пиццу, но только не мы.

Я знал, что хочу и дальше работать в шоу-бизнесе, но конкретных идей у меня не было. Винни закончил «Карнеги Меллон». Он был умным и трудолюбивым. А еще он был очень организованным – как раз такой человек, который вставил бы мне мозги на место. Поэтому я объединился с ним и уговорил его поменять фамилию на «Блэк». Не спрашивайте меня, почему. Мне просто нравилась эта фишка со сменой фамилий.

Получается, что я на самом деле и не отстранялся от дел. Я не умел расслабляться. Винни и я с бешеной скоростью строили планы по захвату вселенной.

Пока я был в отпуске, имя Майкла гремело в новостях – вместе с Элом Шарптоном он возглавил протесты против Sony Music, эксплуатировавшей его и прочих чернокожих артистов. Когда Invincible не продался так, как хотелось Майклу (и это после всех адских трудов), он обвинил во всем Sony и ее руководство. Он считал, что компания ничего не делала для рекламы и продвижения альбома. Sony явно имела дело с конфликтом интересов в данном случае, поскольку была заинтересована в каталоге Битлз. Осенью 2001 года, когда альбом только-только вышел, Майкл устроил рекламную автограф-сессию в музыкальном магазине Virgin Megastore – раздавал автографы, пока магазин продавал его альбом. Я сидел по одну сторону от него, мой брат Эдди – по другую. Я знал, что Sony хотела, чтобы Майкл устроил несколько таких мероприятий, а заодно поехал в тур, как делал и с прошлыми альбомами, поскольку с помощью гастролей можно было наверняка поднять объемы продаж. Но Майкл устал от всего этого. Он гастролировал всю свою жизнь. Он хотел, чтобы Sony придумала какой-то новаторский способ раскрутки альбома, но не желал, чтобы в этой раскрутке участвовал самый мощный актив компании – то есть, он сам.

Все это время Майкл вполне был способен полностью развернуть ситуацию так, как ему хотелось, но он был очень зол, и все его усилия были прямо пропорциональны обязательствам Sony в отношении составления и выполнения маркетингового плана, который так и не увидел свет. В итоге схлестнулись два сильнейших эго – Майкла и Томми Моттолы, что и помешало раскрутке действительно классного альбома.

В июне 2002 года Майкл решил, что пора действовать, и избрал несколько нестандартный способ протеста: он стоял на крыше даблдекера, подняв в воздух плакат с надписью «Иди к черту, Моттола», пока автобус ездил вокруг главного офиса Sony. То, что я официально уже не работал на него, не означало, что я должен был держать свое мнение при себе. Я так привык защищать Майкла, что избавиться от этой привычки уже не мог. Надеясь на остатки своего влияния, я встретился с ним в номере отеля Palace.
– Что же ты творишь? – спросил его я. – Ты же Майкл Джексон. Ты гораздо выше всего этого.

Майкл сидел за письменным столом. Он только что говорил по телефону с президентом своего фан-клуба – они планировали привлечь поклонников к этой акции протеста.
– Фрэнк, – сказал он мне, – эти люди пытаются отнять у меня каталог. Я устал от того, что мной все время пользуются. Их надо разоблачить.
– Не то чтобы я не был с тобой согласен по поводу Sony, – возразил я, пытаясь продемонстрировать ему свою поддержку. Но как бы я ни старался, я совершенно не видел смысла в том, чтобы устраивать марши протеста с табличками. – Но я против этой идеи с автобусом.

Майкл выглядел уставшим и злым. Подобное проявление эмоций на людях было против его природы, но он уже дошел до ручки. Он надеялся, что этот альбом вытащит его из финансовой ямы и тех исков, которые так донимали его. Он срывал свою злость и разочарование на Sony. Если бы я еще работал с ним, я бы сделал все, что мог, чтобы успокоить его и охладить его пыл, поговорить с ним, найти какое-то решение и избежать подобных публичных демонстраций, недостойных его. Не знаю, кто там нашептывал ему на ухо в то время, но если кто-то настраивал его на подобные сражения, думаю, это был очень плохой советчик. Маркетинговые планы Sony для Invincible совершенно не касались расы, и попытки повернуть все так, будто проблема и впрямь была в цвете кожи артиста, были, по моему мнению, ниже достоинства Майкла.
– Я не хочу в этом участвовать, – сказал я. Разумеется, поскольку я уже не работал на Майкла, мне и не нужно было волноваться, что меня втянут в это. Но мне так не казалось. По привычке я все еще был с Майклом во всем, что он делал. Это был первый раз, когда я сказал ему, что не буду поддерживать его начинания.

Пару месяцев спустя я снова высказался. Я просто не мог сдержаться. То, что я официально не работал на Майкла, не имело значения, я не мог молчать. К тому времени мы с Майклом разговаривали и виделись каждый раз, как это позволяли наши графики. Труди Грин, менеджер Майкла в то время, сказала ему, что на грядущей церемонии MTV Music Awards, которая выпадала на 29 августа 2002 года, 45-й день рождения Майкла, телеканал MTV собирался вручить ему награду «Артист тысячелетия» – честь, которая ранее не была оказана никому. Когда Майкл впервые сказал мне об этом, это звучало здорово. Он считал, что это и впрямь большая честь, и был очень взволнован получением такой награды.

Затем я услыхал от одного своего друга на MTV, что такой награды не существует. На самом деле канал не собирался вручать какие-либо подобные награды Майклу. Они просто хотели поздравить его с днем рождения. Когда я пересказал это Майклу, он сразу же позвонил Труди и включил громкую связь, чтобы я мог слышать их беседу. Труди сказала ему, что я определенно не имею представления, о чем говорю. И чем это я занимаюсь, с чего это я вообще разговариваю с MTV? (Я был занозой в ее заднице, вот чем я занимался.)

– Ага, – сказал Майкл, – Фрэнк, наверное, просто что-то перепутал.

Положив трубку, он сказал мне, что мне нужно сначала уточнить факты, а уж потом начинать создавать проблемы. Поэтому у меня не было выбора, кроме как поверить, что мне предоставили неправдивую информацию. Когда я снова связался со своим другом на MTV, он продолжал настаивать на своей версии. По его словам, именно Труди располагала неверными данными… если не хуже. Опять-таки, я рассказал об этом Майклу, но тому тоже надоела эта канитель. Он велел мне не вмешиваться в это.
– Ты еще молод, – сказал он. – Тебе нужно слушать и учиться у этих людей и у меня. Поверь мне, Фрэнк, если бы у меня было нехорошее предчувствие насчет всего этого, я бы не стал этим заниматься. Это «Артист тысячелетия». Это важно.
– Окей, без проблем, – ответил я. Но я не мог просто так оставить все это.

Вечером, когда должна была состояться церемония, я предупредил его в третий раз. Теперь Майкл по-настоящему разозлился на меня и не замедлил поставить меня в известность, что сердится. Даже если бы я все еще работал на него, это точно так же испытывало бы его терпение. Он был очень взволнован этой наградой и не хотел верить в те неприятные вещи, которые я говорил ему. Я надеялся, что ошибаюсь, но был почти уверен, что ошибки тут нет. Майкл пригласил всю мою семью на церемонию, но я просто не мог смотреть, как все это развалится прямо у меня на глазах.

– Думаю, мне лучше не идти с тобой сегодня, – сказал я ему. – Ты иди. Потом увидимся.

Поэтому Майкл забрал мою семью в зал, а я ушел в одиночестве.

В ту ночь Бритни Спирс, представляя Майкла публике, действительно назвала его «артистом тысячелетия» и подарила ему торт ко дню рождения. Но никакой награды не было. Тем не менее, Майкл выдал благодарственную речь, которую подготовил для получения награды. Момент был крайне неловкий, и, разумеется, пресса вовсю повеселилась, смакуя это.

Ради Майкла я надеялся, что ошибался насчет награды, но также ощутил, что меня оправдали, когда открылась правда. На следующий день представитель MTV заявил, что «кто-то что-то напутал», и я был уверен в том, где именно случилась путаница: в офисе Труди.

Мы с Майклом встретились в его номере уже после того, как я пошел домой. Он хотел выпить немного «Сока Иисуса», прежде чем лечь спать. Когда он открыл мне дверь, я увидел, что он одет в пижамные штаны, футболку и шляпу. Пока он вел меня в гостиную, он сказал: «Ну, да, да, да-а-а!» – обычно он говорил так, когда имел в виду «Ты был прав». Он уже заказал две бутылки белого вина. Пока мы пили по первому бокалу, я заявил ему:
– Я скажу это только один раз, чтобы нам больше не пришлось к этому возвращаться… Я же говорил!
И улыбнулся.
– Да-да, – ответил Майкл, – только смотри, не загордись.
– Слишком поздно, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

Майкл привык к моей прямоте, и, казалось, его это не беспокоило. Представьте себе мой шок, когда через несколько недель, как гром среди ясного неба, я получил письмо от Брайана Волфа, одного из адвокатов Майкла. В письме было сказано, что он пишет от имени Майкла и приказывает мне не связываться с кем-либо из друзей или партнеров Майкла, с которыми я познакомился в ходе работы на Майкла. Далее меня информировали о том, что я больше не имею права представляться сотрудником Майкла. Письмо выглядело вполне официально, а среди получателей копии письма значились сам Майкл, Джон Маклейн, Труди Грин, Джон Бранка (еще один юрист Майкла) и Барри Сигель (бухгалтер Майкла). Какого хрена?..

Мой мозг на мгновение застыл, и тут меня осенило. Я совершенно точно знал, о чем это письмо. Майкла и меня это никак не касалось. Я уже бывал в такой ситуации раньше: это письмо было точно таким же, как и то, в котором меня обвиняли во взяточничестве, но в этот раз письмо, исполненное вранья, пришло не Майклу, а мне. У меня не было никаких сомнений: это было письмо-угроза. Люди, указанные в получателях копии, все еще ненавидели меня за то, что я оспаривал их решения и угрожал им потерей работы и влияния. Теперь они пытались отрезать меня от Майкла.

После всех лет, проведенных вместе – вот к каким результатам это привело.

Глава 20. Непонятый

В самолете я написал Майклу длинное письмо, в котором объяснял, почему пригласил Курта и Дерека в «Неверленд». Я напомнил ему, что он сам велел мне сделать все возможное, чтобы уладить конфликт, и добавил, что я следовал его совету о том, как лучше всего заключить сделку. Я самостоятельно оценил ситуацию, как он всегда говорил мне, и какими бы неортодоксальными ни были мои действия, они были продиктованы желанием сделать как лучше. Письмо было не просто самооправданием. Я поддался сентиментальности и написал о нашей дружбе. Мы так хорошо поладили, когда говорили в винном погребе, а что же теперь? Я написал, насколько мне было больно находиться в центре этого иска, насколько мне были важны чувства обеих сторон, и я был решительно настроен разрешить эту проблему. Я хотел доказать самому себе, что могу расхлебать ту кашу, которую ненамеренно помог заварить.

Последний раз Майкл так сердился на меня, когда люди наврали ему, будто бы я просил денег, чтобы устроить встречу с ним. А теперь он гневался на меня за то, что я действительно сделал. Я завел ситуацию слишком далеко в своем желании сгладить конфликт. Я превысил свои полномочия, поскольку, по правде говоря, мне было сложно удерживаться в рамках этих полномочий. Я был молод и считал, что мои добрые намерения дают мне полный карт-бланш.

Когда я приехал в Майами, я попросил охранника передать письмо Майклу. Через полчаса тот вызвал меня к себе в номер, обнял меня, поблагодарил за письмо и извинился за свою чрезмерно бурную реакцию – довольно редкое явление.
– Ты должен предупреждать меня о таких вещах, – сказал он. – Ты не можешь просто привести людей ко мне домой. Ты должен предупреждать.
– Мне очень жаль, правда, я сожалею обо всем этом, – ответил я. – Я просто хотел разрешить эту ситуацию с Куртом и Дереком. Так не должно было случиться. Я совсем не хотел тебя расстраивать.
– Я знаю, ты всегда хочешь как лучше, но ты должен быть осторожным. Если что-то пойдет не так, выгребать придется мне, – сказал он. – Я люблю тебя, Фрэнк. Давай оставим это позади и двинемся дальше. Твои брат и сестра в соседней комнате, иди, поздоровайся с ними.

С этого момента мы вернулись к тому, на чем закончили в «Неверленд». У Майкла было отличное настроение, и было похоже, что мы «перезагрузили» наши отношения. К сожалению, едва мы погасили один пожар, тут же начался следующий.

Интервью Башира, «Жизнь с Майклом Джексоном», должно было транслироваться в Европе 3 февраля 2003 года, а в США – через три дня после этого. За пару дней до трансляции Майкл решил, что хочет побеседовать с прорицателем. В какой-то степени он верил всем этим гадалкам и хотел знать, что его ждало в будущем. По рекомендации доктора Фаршиана мы позвонили одной женщине, жившей за границей. Майкл, дети, доктор Фаршиан и я слушали, пока миссис Фаршиан переводила нам слова гадалки.

У нее были плохие новости.

– Против вас выдвинут обвинения, – сказала гадалка. – Кто-то пытается навредить вам (дословно – «устроить против вас диверсию» – прим. пер.), будьте осторожны, – а затем добавила. – Вам не следует беспокоиться, в итоге все будет хорошо.

Майкл психанул. Он не мог вынести мысль о том, что его обвинят в каких-то проступках, что его намерения снова будут ставить под сомнения. Он вылетел из комнаты, побежал в ванную и расколотил там зеркало, что лично для меня было гораздо понятнее любых слов. Он приходил в бешенство от того образа, который люди видели, когда смотрели на него. Он обратился к Баширу, чтобы люди могли лучше узнать его (Майкла), но вместо этого гадалка предсказывала, что ситуация только ухудшится.

Очень скоро эти предсказания сбылись. Однако сперва была «диверсия».

Майкл месяцами повторял, что у него решающий голос по поводу содержимого фильма Башира. Таким образом, Мартин должен был приехать в Майами и показать ему «Жизнь с Майклом Джексоном» перед трансляцией. Но Башир не явился в назначенное время, а затем стал оттягивать визит. Пока мы поняли, что он решил нас обойти, было уже поздно. Мы попытались не допустить трансляцию интервью в США, но механизм уже был запущен, и остановить его уже было невозможно.

Альдо и Мари Николь, все еще бывшие в Майами, смотрели программу в номере Майкла, но сам Майкл отказался присоединиться к ним: ему не нравилось смотреть на себя по телевизору. Пока мои брат и сестра смотрели, он ходил туда-сюда, то заходя в комнату, то выходя, и спрашивал: «Вы уверены, что хотите это смотреть? Почему вы хотите смотреть это?»

Тем временем я смотрел интервью в своем номере вместе с доктором Фаршианом, испытывая странную смесь тревоги и смирения перед неизбежным. Интервью не показало того Майкла, которого я знал – и это еще мягко сказано. Майкл, которого я знал, был скромным. Он был филантропом. Он был талантливым музыкантом. Он вкладывал деньги и силы в проекты помощи детям. Баширу было наплевать на все это. Ему нужна была сенсация, он был заинтересован только в поверхностных нюансах жизни Майкла: его шоппинговых излишествах и пластических операциях.

Все это само по себе было достаточно отвратительным, но самой ужасной частью интервью был момент, когда Башир заговорил с Майклом о его отношениях с детьми. Майкл показал в фильме Гэвина Арвизо, потому что хотел, чтобы его поняли, хотел поделиться тем, что делал, чтобы помочь нуждающимся детям, надеясь, что это поможет людям понять его. Гэвин был одним из примеров такой помощи.

В интервью Башира Майкл держал Гэвина за руку и говорил на весь мир, что дети спали в его кровати. Любой, кто знал Майкла, сразу понял бы всю честность и невинность того, что он пытался передать. Но Башир определенно был настроен показать это в другом свете.

Майкл не стал объяснять, а Башир не стал уточнять то, что комната Майкла в «Неверленд», как я уже рассказывал, была местом для семейных сборищ – внизу была общая гостиная, наверху – его спальня. Майкл не пояснил, что люди постоянно там тусовались и иногда хотели остаться там на ночь. Он не объяснил, что он всегда предлагал гостям свою кровать, а сам по большей части спал на полу в гостиной внизу. Но, вероятно, что самое важное, он не объяснил, что этими гостями всегда были близкие друзья – к примеру мы, Касио, и его огромная семья.

Одним из самых больших недоразумений, касающихся Майкла и преследовавших его много лет после документального фильма Башира, было то, что якобы у него в комнате в любой период времени спала целая толпа детей. По правде говоря, случайные дети никогда не приезжали в «Неверленд» и не ночевали в комнате Майкла. Мой брат Эдди и я ночевали там, когда были младше, семья и друзья, остававшиеся с Майклом, всегда делали это, потому что хотели побыть с ним. Майкл просто разрешал это, поскольку его друзья и семья любили находиться рядом с ним.

В фильме Башира Майкл сказал правду: «Можете взять мою кровать, если хотите, и спать на ней. Я буду спать на полу. Она ваша. Я всегда отдаю гостям самое лучшее». Майкл ни на секунду не задумался, стоит ли говорить правду, потому что ему нечего было скрывать. Он знал – умом и сердцем – что его действия были искренними, его мотивы – чистыми, как и его совесть. Майкл невинно и честно сказал: «Да, я делю свою кровать с другими людьми. Ничего плохого в этом нет». Когда он говорил, что «делит» кровать с другими, это значило, что он предлагал ее тем, кто хотел в ней спать. Бывало, что он спал там же, на кровати, но обычно ночевал на полу рядом с кроватью или на первом этаже. И хотя Башир, по вполне понятным причинам, продолжал цепляться к этой кровати, если вы посмотрите полную, необрезанную версию интервью, то с легкостью поймете то, что пытался объяснить Майкл. Когда он говорил, что делит свою кровать с другими, он имел в виду, что делит свою жизнь с теми людьми, которые были для него как члены семьи.

Знаю, большинство взрослых мужчин не делят свою спальню с детьми, а те, кто это делает, почти всегда замышляют недоброе. Но с Майклом все было иначе. Я и мой брат были одними из тех детей, которые много раз ночевали с Майклом, и я лучше других знаю, что там происходило и чего не происходило. Было ли нормально позволять детям ночевать в твоей комнате? Нет. Но для взрослого мужчины также ненормальным считается играть с Silly String (аэрозольные баллончики, которые выпускают тонкие прорезиненные нитки, этакая «вермишель», на съемках Black or White видно лучше всего. – прим.пер.) или затевать бои водяными шариками, по крайней мере, не с тем энтузиазмом, который можно было наблюдать у Майкла в этих занятиях. Точно так же ненормально для взрослого мужчины устроить парк аттракционов на заднем дворе. Но разве все эти вещи делают человека педофилом?

Я уверен, что ответ на этот вопрос – нет.

Подведем итог: интерес Майкла к мальчикам ничего общего с сексом не имел. Я говорю это с неоспоримой уверенностью, потому что я был там, я был одним из них; я говорю с уверенностью мальчика, который спал в одной комнате с Майклом сотни раз, а также с убеждением человека, который много раз наблюдал, как Майкл общается с тысячами детей. За все годы, пока я был близок к нему, я ни разу не видел ничего, что могло бы вызвать какие-то подозрения – ни будучи ребенком, ни будучи взрослым. Майкл, возможно, эксцентричен, но это не делает его преступником.

Однако проблема заключалась в том, что эта точка зрения не была представлена в фильме. Слушая Майкла, люди, не знавшие его, были встревожены его словами, и не только потому, что они были вырваны из контекста, но и потому, что Башир, рассказчик фильма, говорил им, что им следовало тревожиться. Журналист неоднократно намекал, что заявления Майкла причиняют ему большой дискомфорт. Майкл был достаточно странным и без махинаций этого охотника за новостями, но сомнений не остается – Башир потребительски манипулировал зрителями. Он задавал наводящие вопросы, а после монтажа получилась совсем другая картина. Пока я смотрел эту программу, мне показалось, что Башир с самого начала планировал выставить Майкла в таком дурном свете, лишь бы только получить высокий рейтинг для своей передачи.

На счастье, с Майклом часто путешествовал видеограф, и его личные операторы снимали интервью Башира. Эти записи без монтажа показывали более полную картину, отчетливо демонстрируя, какие вопросы Башир задавал, как обставлял их и какие мнения высказывал о жизни Майкла (неудивительно, все они были положительными). В этом более обширном контексте становится ясно, насколько меркантильным и предприимчивым был Башир, смонтировав материалы так, чтобы в них было как можно больше сенсаций.

Это касалось не только самого фильма, но и того, как Башир рекламировал его. Например, в интервью об этом фильме Башир сказал: «Одним из самых тревожных моментов является тот факт, что в «Неверленд» приезжает очень много малоимущих детей. Это очень опасное место для уязвимого ребенка». Однако Майклу он говорил совсем не это во время своих интервью. Когда они говорили о том, что городские и местные дети посещают «Неверленд», он сказал Майклу: «Я был здесь (в «Неверленд») вчера и видел все это, и это возвышенное, одухотворяющее место».

Даже «Нью-Йорк Таймс» признала, что Майкл стал жертвой (по словам их репортера) «черствого журналистского эгоизма, замаскированного под симпатию и сочувствие». Майкл честно отвечал на вопросы Башира, объясняя свое необычное, но совершенно невинное желание поиграть с детьми так, словно он был их ровесником. Он без утайки говорил об этом в своих предыдущих интервью, он рассказал журналу Vibe о том, что вдохновение на написание песни Speechless осенило его после сражения водяными шариками. В том же интервью он сказал: «Вместе с благодатью приходит волшебство, чудеса и творчество». И тогда его слова никто не подвергал сомнениям.

И все же Майкл никак не мог понять, каким образом изменчивое представление публики о нем приводило к изменениям намерений людей вроде Башира, что в свою очередь делало его уязвимым перед жадной до скандалов прессой как никогда до этого. Невзирая на эпизод с младенцем на балконе, маски на лицах его детей, его сбивающие всех с толку браки, Майкл шел по жизни так же, как и всегда – на своих условиях. Он жил в своем собственном мире и ко всему относился с той же наивностью, которая была чертой его характера много лет. Он не осознавал, как люди воспримут его слова и действия, да и не очень-то пытался понять, как его поведение выглядит со стороны.

Он годами избегал журналистов, но когда проходил мимо стендов с газетами или видел журнал, в котором его называли Wacko Jacko (на сленге это, кстати, звучит еще обиднее – «чокнутая обезьяна, макака» – прим. пер.), он обижался.
– Что же делает меня «чокнутым Джеко»? – спрашивал он. – Я кажусь тебе чокнутым?
– Нет, ты не чокнутый, – отвечал я. – Всего лишь сумасшедший. А еще у тебя воняет изо рта.

Мы смеялись над этим, но оба знали, что Майклу было не наплевать на мнение людей. Его это расстраивало, но он всегда рассматривал клевету в свой адрес как пример неверных суждений, а не истинное отражение того, кем он был на самом деле. В каком-то смысле я с ним согласен. Я видел, как развивается эта динамика в интервью Башира, и точно так же видел ее в том, как люди отнеслись к злополучному эпизоду с ребенком на балконе. Небольшие кадры из жизни, вырванные из контекста, можно легко представить так, что человек будет выглядеть сумасшедшим. Никто из нас не был подвержен такому скрупулезному и жестокому досмотру, который Майклу приходилось проходить каждый день своей взрослой жизни. К сожалению, подобные обсуждения еще больше усиливали его эксцентричность.

Вероятно, самой большой трагедией фильма Башира было то, что Майкл согласился на него, имея самые лучшие намерения. Его желание дать это интервью демонстрировало его оптимистичную веру в то, что при правильном контексте и подаче люди полюбят его и примут его таким, какой он есть. Точно так же он хотел разобраться со своими финансами, снова взяв их под свой контроль. Возможно, таким способом он хотел заодно исправить и ложное представление мира о нем, пообщавшись напрямую с публикой. Он надеялся, что интервью Башира установит связь между ним, его поклонниками и более широкой аудиторией. Он хотел открыто говорить о своей жизни и хотел быть понятым. Он считал, что этим интервью достигнет чего-то, чем сможет гордиться, чего-то, что он сможет показать своим детям однажды, как часть своего наследия.

Вместо этого, вот уже второй раз в его жизни, мир выслушал самое горячее желание Майкла (помочь детям) и обвинил его в том, что он делает прямо противоположное (то есть, причиняет детям зло). Я решил, что это уже за гранью добра и зла. Это было сущим кошмаром. Я знал Майкла на протяжении большей части своей жизни, он был самым волшебным человеком, которого я когда-либо встречал. А у людей было полностью искаженное представление о нем, когда дело касалось его отношений с детьми.

Когда мы узнали о реакции прессы и публики на этот фильм, Майкл был страшно разочарован.
– Я доверился Ури, – говорил он. – Я доверял Мартину Баширу. Поверить не могу, что это происходит. Они все перекрутили. Я должен был сам руководить монтажом.

С того дня Майкл больше не разговаривал с Ури Геллером, но винил себя в том, что доверяет не тем людям. Он не говорил этого вслух, но в его разочаровании я увидел, что он наконец-то понял – винить за эту катастрофу он мог только себя.

Раньше пренебрежительное отношение Майкла к мнению других людей не позволило бы ему публично отреагировать на такое, но теперь, когда у него были дети, он намеревался прояснить детали. Он издал пресс-релиз, в котором говорил, что считает этот фильм «пародией на правду». Затем мы с Майклом поговорили с Марком Шаффелом. Майкл знал, что Марк сделает все что нужно, и ему нравилось работать с ним, поскольку с ним можно было поприкалываться. Марк подходил к любой трудной задаче с некоторой долей баловства. Мы решили снять видеоопровержение, показать настоящего Майкла и заодно продемонстрировать, что Башир злонамеренно исказил информацию.

Я сосредоточился на том, чтобы использовать записи операторов Майкла и очистить его имя. Я сразу же начал работать с Марком Шаффелом над The Michael Jackson Video: The Footage You Were Never Meant To See. Мы хотели выпустить фильм, показывающий манипуляции Башира с компоновкой кадров, а затем реальную версию того, что было, чтобы зрители сами увидели, насколько извратили слова Майкла, чтобы выставить его в негативном свете.

Примерно в то же время Шаффел спросил Дебби Роу, не хочет ли она поучаствовать в этом опровержении. Марк знал Дебби много лет (забавно – она на суде про это ничего не сказала, хотя позднее их не раз видели вместе, в одной машине, даже в 2009 году, а на суде она всю троицу «немцев» называла ворюгами и проходимцами. – прим. пер.). Вообще-то, Марк и Майкл познакомились через ее бывшего босса, доктора Кляйна. Дебби была недовольна тем, как пресса преподносит Майкла, ее саму и детей. Некоторые истории (как, например, инцидент с балконом) определенно вызывали сомнения в компетентности Майкла как отца. Другие критиковали организацию семьи, обвиняя мать детей в том, что она бессердечно продала своих отпрысков Майклу. Дебби была расстроена тем, что не может защитить свои решения и воспитательные навыки Майкла, поскольку в ее документах о разводе был пункт о конфиденциальности.

– Мне не нравится, как пресса изображает Майкла, – сказала она Марку. – У меня нет проблем с тем, чтобы рассказать об этом, если Майкл не против.

Таким образом, Майкл и Дебби подписали новый договор, дававший ей разрешение говорить о его отцовских качествах. Там не было указано, что именно ей следует говорить; это было просто разрешение высказать свое мнение в интервью с Марком. В ходе развода адвокаты особенно настаивали на том, чтобы ей запретили говорить что-либо о детях и Майкле, поэтому она хотела убедиться, что Майкл действительно позволяет ей заговорить. Перед интервью Дебби и Майкл несколько раз разговаривали. Их беседы были дружескими, и я видел, что Майкл рад снова общаться с ней. Они были друзьями много лет, прежде чем СМИ и адвокаты усложнили их отношения. В своем интервью Дебби сказала:
– Мои дети не зовут меня мамой, потому что я не хочу, чтобы они так меня называли. Они дети Майкла. Это не значит, что они не мои дети, просто я родила их, потому что хотела, чтобы он стал отцом. Я считаю, что есть люди, которым следует иметь детей, и он – один из таких людей.

В ходе работы над опровержением мы перебрались из Майами обратно в «Неверленд», чтобы разобраться с атаками прессы после выхода фильма Башира. Вокруг так много всего происходило, что я позвонил Винни, и тот приехал, чтобы помочь мне. Гэвин Арвизо и его семья также присоединились к нам, ища убежища от вездесущих папарацци. Это напомнило мне, как журналисты окружили наш дом, когда Эдди и я вернулись из тура Dangerous. Я не очень-то любил семейство Арвизо, но поскольку я и сам проходил подобное, я решил, что они имели право укрыться от бури.

В «Неверленд» Арвизо сняли интервью для фильма-опровержения, в котором безапелляционно заявили, что поведение Майкла всегда было безукоризненным. Мальчики сказали, что он спал на полу, когда они спали на его кровати. 20 февраля Департамент по делам детей и семьи Лос-Анджелеса провел собеседование с семьей Арвизо в ответ на жалобу, поданную каким-то школьным сотрудником, увидевшим фильм Башира. Вся семья, один за другим, еще раз заверила служащих, что Майкл никогда не позволял себе какие-либо непристойные действия, и дело закрыли.

Через три дня, 23 февраля 2003 года, наш фильм вышел в эфир, всего лишь через три недели после трансляции фильма Башира. Его очень хорошо приняли, и пресса набросилась на Башира, осуждая его журналистскую тактику.

Мы делали все возможное, чтобы разогнать тучи, но помимо всего этого я должен сказать, что Арвизо были проблемной семьей. Они вели себя грубо и неуважительно. Дети гоняли на тележках для гольфа по всей территории, врезались на них во все, что встречалось на пути. (Видимо, они перепутали «Неверленд» с аттракционом, где можно было врезаться на машинках друг в друга.) Мать Гэвина, Дженет, вела себя непредсказуемо. Она то требовала, чтобы ее куда-нибудь отвезли, то запиралась в своей комнате на весь день, требуя, чтобы персонал предоставлял ей различные услуги. Их нужно было нянчить, и поскольку я работал над другими проектами, Винни был вынужден заниматься этой неблагодарной работой.

Странное поведение Дженет Арвизо вскоре стало вызывать у меня и Винни серьезную тревогу. Первым «звоночком» стал день, когда она обратилась к Винни и обвинила одного из бизнес-советников Майкла в сексуальном домогательстве.

– Он хотел со мной переспать, – сказала она Винни. – Он все время преследовал меня, спроси кого угодно.

Винни пришел ко мне, обеспокоенный. Это было шокирующее и неприятное обвинение, и мы восприняли его очень серьезно. Когда мы стали расследовать его и разговаривать с обвиняемым и другими людьми, которые, по словам Дженет, были свидетелями поведения советника, мы быстро выяснили, что ничего подобного не происходило.

Еще один случай: я был в ресторане Outback Steakhouse с Дженет и ее тремя детьми, когда оба мальчика заявили, что хотят быть актерами, когда вырастут.
– Хорошо учитесь в школе, – сказал я им, – и когда-нибудь мы поможем вам реализовать ваши мечты.

Дэйвлин, их сестра, объявила:
– Я хочу стать дантистом.

Дженет наклонилась, что-то прошептала девочке на ухо, и Дэйвлин внезапно расплакалась. Затем заявила, но менее убедительно:
– И я тоже хочу быть актрисой.

Тогда я даже представить не мог, что очень скоро дети Арвизо будут вовсю практиковать свои актерские навыки.

Вскоре после этого Винни поехал с Дженет и детьми в торговый центр. Они увидели, что мимо них идет какая-то известная личность, и Дженет внезапно оживилась.
– Гэвин! – позвала она. – Гэвин, быстрее, подойди к нему и скажи, кто ты. Скажи ему, что ты – тот мальчик в фильме про Майкла Джексона.

Гэвин не слишком горел желанием сделать это и, повернувшись к Винни, сказал:
– Я не хочу подходить к людям, которых не знаю, и говорить им, что я друг Майкла Джексона.

Он успешно «тормозил» до тех пор, пока знаменитость не исчезла из вида, зайдя в магазин. Но Винни позднее рассказал мне об этом происшествии. Дженет определенно хотела, чтобы ее дети заводили дружбу со знаменитостями. Могу только сказать, что это было отвратительно.

Затем, однажды вечером Гэвин и его брат Стар начали умолять Майкла позволить им ночевать с ним.
– Можно нам спать в твоей комнате сегодня? Можно нам спать в твоей кровати?
– Мама сказала, что все нормально, если ты разрешаешь, – добавил Гэвин.

Майкл, которому всегда было трудно отказать детям, ответил:
– Конечно, без проблем.

Но затем он подошел ко мне.
– Она навязывает мне своих детей, – сказал он, определенно обеспокоенный случившимся. Он испытывал какое-то странное неудобство от всего этого. – Фрэнк, им нельзя оставаться здесь.

Он понимал, на какой риск идет, соглашаясь ночевать в одной комнате с этими мальчишками, особенно теперь, когда именно это вызвало такой фурор в фильме Башира.

– Нет, – ответил я, – они не могут остаться. Эта семейка сумасшедшая.

Но Майкл не знал, как отказать Гэвину, поэтому поручил мне разрулить ситуацию. Я отправился к детям и сказал:
– Майклу нужно поспать. Простите, но вы не можете ночевать в его комнате.

Гэвин и Стар продолжали упрашивать, я отказывал, затем Дженет сказала Майклу:
– Они очень хотят остаться с тобой. Я не вижу проблемы.

Майкл колебался. Он не хотел разочаровывать детей. Мешало его доброе сердце, но он осознавал риск. Он сказал мне:
– Фрэнк, если они останутся в моей комнате, ты тоже останешься со мной. Я не доверяю их матери. Она долбанутая.

Я был против, но ответил:
– Хорошо. Значит, так и поступим.

Если я останусь в комнате, это убережет Майкла от каких-либо неблагонравных идей, которые могли тайно вынашивать Арвизо. По наивности мы именно так и подумали.

В ту ночь мы смотрели фильмы и просто тусовались. В какой-то момент я и Майкл отправились вниз, чтобы совершить набег на кухню, и притащили назад чипсы, ванильный пудинг, несколько баночек шоколадного напитка Yoo-hoo и арахис. Майкл недавно подарил Гэвину ноутбук, и когда мы вернулись в комнату, нас ожидало зрелище: 13-летний пацан, зависавший на порносайте в интернете. Не думаю, что парень часто смотрел порнуху. Он был просто подростком, впервые залезшим в интернет. Он все повторял: «Фрэнк, посмотри на это. Фрэнк, ты только посмотри!»

Я не очень-то обращал на него внимание, но когда Гэвин и Стар попытались что-то показать Майклу на экране, он сказал:
– Фрэнк, им нельзя это делать. Я не хочу, чтобы это потом обернулось против меня.
И ушел из комнаты.

Через некоторое время мне удалось заставить мальчишек прекратить смотреть порнуху. Я не знакомил их с порнографией, не предлагал им ее и не показывал им ничего такого. Насколько мне было известно, они просто вели себя как обыкновенные мальчишки этого возраста… Они делали то, что сделал бы любой мальчик, имевший доступ в Интернет. Позднее Майкл вернулся в комнату и включил какой-то мультфильм.

В ту ночь он и я постелили себе внизу, в гостиной, но мальчики хотели, чтобы мы спали с ними в одной комнате, поэтому они улеглись на кровати, а я и Майкл легли на полу рядом с кроватью.

На следующий день Майкл сказал мне, что мы поступили правильно, оставив меня на ночь с ними.
– Мне не нравится их мать, – сказал он.
– Я рад, что ты наконец-то это заметил. Она больная на всю голову, – ответил я.
– Я всегда это видел, – возразил он, а затем повторил ту же сентиментальную фразу, которую я слышал от него много раз. – Эти невинные дети страдают из-за родителей.

Пока продолжались мерзкие последствия интервью Башира, мы решили, что, возможно, было бы неплохо взять отпуск. Мы бы отдохнули где-нибудь на пляже, пока все не успокоится. У Марка Шаффела была квартира в Бразилии, поэтому мы решили поехать туда. Лично я очень ждал этой поездки. Пляж… девчонки… две недели отдыха. Я прямо не мог дождаться отъезда. Но Гэвину нужно было ходить к врачу, и стало ясно, что Арвизо очень не хотят уезжать, поэтому мы отменили поездку.

В конце концов, истерия в СМИ затихла. Однажды Дженет позвонила и сказала, что дедушка детей заболел, и они бы хотели поехать к нему, поэтому в марте 2003 года мы отправили их восвояси. Они жили на ранчо меньше месяца, и все в «Неверленд» (и персонал, и жильцы) были рады их отъезду.

***

Пресса долго и бурно смаковала предположения о грандиозном эмоциональном влиянии, которое оказал на Майкла фильм Башира. В газетах писали, что он никогда не оправится от этого удара, но это было очень далеко от истины. У Майкла было отличное настроение, когда шумиха вокруг этой жестокой программы улеглась.

Следующие 6-7 месяцев он жил в «Неверленд». Винни и я тоже находились там, ездили туда-сюда между ранчо и домом Марка Шаффела в Калабасас. Все прекрасно проводили время. Энергия зашкаливала. В «Неверленд» мы с Винни помогали режиссеру Бретту Ратнеру снять более длинную версию Michael Jackson’s Private Home Movies, в которую входили кадры из видео Башира, личных видеоархивов Майкла и новые интервью с друзьями и членами семьи Майкла. Мы надеялись составить истинный портрет Майкла – такой, который он хотел показать всему миру. Время от времени Бретт привозил с собой красивых женщин, с которыми было связано множество интересных моментов. Актер Крис Такер, близкий друг Майкла, жил в огромном автобусе, припаркованном на территории ранчо.

Мы снимали весь проект прямо там, не хотели, чтобы что-либо вышло за пределы ранчо, поэтому там жила вся продюсерская и съемочная группа – я и Винни, Бретт Ратнер, Марк Шаффел и другие. Вместе мы просматривали пленки и отбирали нужные кадры.

Когда настало время монтировать личные домашние видеозаписи, Майкл принимал в этом активное участие. Мы показывали ему смонтированные кадры, он высказывал замечания. Его всегда интересовал кинематограф, и этот проект здорово подстегнул его понимание того, что нужно контролировать тот образ, который он являл миру. Он хотел убедиться, что показанное точно отражает истинное положение вещей.

24 апреля 2003 года, когда двухчасовую спецпрограмму Home Movies показали на телеканале Fox, множество людей включили телевизоры, чтобы посмотреть, и Майкл ощутил, что теперь-то он оправдан. Разумеется, позитивный образ не привлекает такое же внимание прессы, как негативный. Нам приходилось положиться на то, что люди будут формировать собственное мнение. Мы надеялись, что так и будет.

После выпуска домашнего видео Винни и я начали работу над новым проектом. Все еще пытаясь исправить имидж Майкла, мы собирались заново запустить брэнд Майкла и серию рекламной сувенирной продукции. Если правильно все наладить, лицензирование имени и изображений Майкла могло стать мультимиллиардным бизнесом. И хоть я исследовал прочие возможности во время перерыва в работе на Майкла, по правде говоря, именно этим я и хотел заниматься больше всего. Это была именно та роль, которую мне хотелось играть.

По большей части я испытывал такой энтузиазм, потому что знал – у нас была замечательная команда. Эл Малник продолжал вести дела Майкла из Майами, и должен сказать, у него все ходили по струнке. Все шло через него. Но где бы мы ни находились, у всех было общее видение. Порой мы спали не более 2-3 часов в сутки, но это не имело значения, поскольку адреналин у всех зашкаливал. Мы все работали не покладая рук и веселились. Мы верили в Майкла и в то, что делали. Мы словно построили механизм, специальную машину, чтобы восстановить бизнес, карьеру и имидж Майкла.

Тем временем Майкл перестал пить лекарства, и доктор Фаршиан подключил его к программе витаминов и добавок. Похоже, что все это работало. Эл Малник руководил его организацией и намеревался вытащить Майкла из абсолютно всех судебных разбирательств. Эл снова вывел Майкла в бизнес, чтобы тот начал зарабатывать деньги. Появление этого человека было лучшим, что могло случиться с Майклом. Майкл постоянно ездил в Майами, где встречался с Элом и доктором Фаршианом. Он работал над новым альбомом – Number Ones, коллекцией лучших хитов. В студии он баловался некоторыми новыми песнями, одна из которых, One More Chance, попала в альбом. Он проводил время с детьми. Бланкет, которому в то лето было полтора года, начинал проявлять себя как очень забавную личность. Он обожал Человека-паука. (Майкл и сам любил Человека-паука и все комиксы «Марвел», поэтому вполне естественно, что его сыновья тоже любили комиксы. В тот год, на шестой день рождения Принса, он устроил вечеринку в стиле Человека-паука.)
– Я Человек-паук, – говорил я Бланкету.
– Нет, это я Человек-паук, – отвечал он своим смешным детским голоском.
– Нет, я, – настаивал я. Мы перебрасывались этими фразами какое-то время, а затем Бланкет делал вид, что стреляет в меня паутиной.
– Фрэнк, ты должен падать, – говорил он. – Я в тебя попал.
– Нет, ты промахнулся, – отвечал я. Он стрелял в меня снова, и я, скрючившись, падал на землю и делал вид, что пытаюсь выбраться из невидимой паутины.

Пресса в то время изображала Майкла как человека, попавшего в нисходящую спираль и катившегося вниз. Протесты против Sony с крыши автобуса, инцидент на балконе, фильм Башира, его меняющаяся внешность… Для внешнего мира эти нюансы полностью перекрыли жизнь Майкла, его талант и карьеру. Но для тех из нас, кто действительно знал Майкла, такой образ был далек от правды. Не было никаких признаков того, что он теряет контроль или катится по наклонной плоскости. На самом деле он был полон энергии и занят делами, чего с ним не случалось уже несколько лет. Я чувствовал, что в его жизни наступил поворотный момент, и я был не единственным, кто так считал. Все, кто был вокруг него, чувствовали это.

Если вы сравните кадры с Майклом из Home Movies с тем, что вы видели в фильме Башира, вы поймете, о чем я: в ту весну и лето в «Неверленд» он был гораздо счастливее. В Home Movies он снова был самим собой. Он шутил и веселился. Он вел себя спокойно и расслабленно. Днем он работал над музыкой в танцевальной студии с Брэдом, вечером ужинал и общался с людьми – Бреттом Ратнером, Крисом Такером, мной, Винни, своими двоюродными братьями и красивыми женщинами, которых привозил с собой Бретт. Он присоединялся к нам в игровой комнате или вел всех в кинотеатр, чтобы посмотреть видеоклипы. Иногда в прошлом, когда «Неверленд» кишмя кишел людьми, Майкл удалялся к себе в комнату, но не сейчас. Он был вместе со всеми – гордый хозяин своего поместья.

30 августа Майкл отметил свой 45-й день рождения вместе с поклонниками. Он не выступал – наоборот, поклонники пели его песни, но когда он благодарил их за праздник, то упомянул некоторые из проектов, над которыми хотел вскоре начать работу: новая серия сувенирной продукции, которую разрабатывали мы с Винни, курортные отели и новый благотворительный проект, касавшийся менторства (непонятно, что имеется в виду, может быть, наставничество или шефство над кем-то. – прим. пер.). Он хотел сделать «Неверленд» более доступным для своих поклонников; разумеется, это объявление вызвало самые громкие крики и овации. Он также изучал 3D-технологии, так как знал, что именно к этому движется кинематограф, а еще планировал крупное благотворительное мероприятие на ранчо в сентябре 2003 года. Следующая глава жизни Майкла обещала охватить его разнообразные интересы, выходившие далеко за рамки хитовых альбомов, которых ожидал от него мир. Он снова вернулся к своей старой динамике, полностью управлял своей жизнью. Ну, а я был абсолютно счастлив от того, что участвовал во всем этом.

ГЛАВА 22. ПРАВОСУДИЕ

Судебный процесс над Майклом  стартовал 31 января 2005 года, когда начался отбор  присяжных, и затем, месяц спустя, последовали  непосредственно сами судебные слушания. Вполне ожидаемо, аттракцион, который устроили представители СМИ из этого  события, завертелся с бешеной скоростью, и возле здания суда закипела бурная жизнь – тысячи репортеров сновали взад и вперед и круглосуточно стряпали  репортажи для всех существующих новостных передач.

Мы с Джо скрупулезно следили за каждым словом свидетельских показаний, которые слышали, и я в мельчайших подробностях пытался запомнить версию произошедшего в изложении прокуроров на тот случай, если мне все же придется выступить в суде. Параллельно с этим мы прорабатывали варианты защиты, если они вдруг понадобятся. В конце концов, мое дело было напрямую связано с делом Майкла. Если ему удастся опровергнуть обвинения, выдвинутые против него, я так же окажусь чист. Поэтому Джо находился в тесном сотрудничестве с адвокатом Майкла Томом Мезеро. Когда свидетель со стороны обвинения делал заявление, которое я мог опровергнуть, Джо тут же доводил это до сведения Тома.  Мы делали все, что было в наших силах, чтобы помочь им выиграть дело.

Заявленные инциденты растления, по версии прокуроров, имели место в период между 20 февраля и 12 марта 2003 года, когда сразу же после съемок документального фильма Башира и истцы и ответчик находились в Неверленде.  Даже если бы я не знал Майкла так близко, мне все равно показалось бы абсурдным и нелепым, что кто-то на его месте выбрал бы именно это время для развращения ребенка: СМИ в тот момент публично пригвоздили его к  позорному столбу за что, что он, не стесняясь камеры Баширы, демонстративно держал Гевина за руку.  С чего бы ему, имея в перспективе сколько угодно времени, выбирать для своего гипотетического преступления именно тот момент, когда он максимально уязвим и находится под пристальным вниманием общественности? Это просто не имело под собой никакой логической основы.

Вдобавок, становилось совершенно очевидно, что у семейства Арвизо с самого начала все не заладилось. В тот период, когда они еще регулярно посещали Неверленд, они снова и снова  выступали на стороне Майкла, поддерживая его в различных интервью -  в том, которое мы снимали для фильма-опровержения,  и, что более важно, в официальном интервью для Департамента по Делам Детей и Семьи. И так как их положительная оценка, данная Майклу, была неоднократно задокументирована, окружному прокурору  приходилось выкручиваться и доказывать, что всякий раз, когда Арвизо высказывались в пользу Майкла,  их к этому вынуждали.

Каждая деталь теории, выдвинутой стороной обвинения,  была искаженной версией правды. Меня обвинили в том, что я показывал Гевину и его брату порно в тот самый вечер, когда они попросились остаться на ночь в спальне Майкла. На самом деле все  произошло с точностью до наоборот: братья Арвизо самостоятельно откопали где-то журналы с «клубничкой», и Майкл специально   вышел из комнаты, чтобы никоим образом не иметь отношения к этой ситуации.

Представитель обвинения заявил, что Майкл угощал мальчиков вином, перелитым в банки из-под содовой, которое называл “Соком Господа”.  В реальности он использовал эти банки исключительно для себя, чтобы не моделировать у детей  нездорового отношения к алкоголю. И уж тем более он никогда не давал им ни глотка спиртного.

Список ложных заявлений рос и ширился. Как будто недостаточно было яростных и злобных издевательств масс-медиа, которые годами терпел Майкл – теперь мы  были вынуждены слушать  и смотреть, как лгут и извращают правду, занося каждое слово в протокол в зале суда, все это время зная, что вскоре будем обязаны защищаться и опровергать каждый пункт из этого списка. Сущий цирк, пародия на правосудие.

После того как окружной прокурор закончил со своими свидетелями  и подвел итоги в заключительной речи, настал черед команды адвокатов Майкла оспорить все вышесказанное. К счастью, карточный домик, возведенный  Арвизо, рассыпался, едва Том Мезеро приступил к защите. Все дело было выстроено на противопоставлении слов Дженет Арвизо и Майкла Джексона; и на то чтобы дискредитировать остальную часть семейства Арвизо ушло не слишком много времени.

Пока Дженет находилась на трибуне для дачи свидетельских показаний,  была раскрыта ее долгая и не слишком красивая история использования собственных детей и рака Гевина для эксплуатации знаменитостей, включая Джея Лено, Криса Такера и Джорджа Лопеза, которые становились  в буквальном смысле дойными коровами. Что еще более дико, в прошлом она дважды выдвигала обвинения в сексуальном насилии и удержании против воли – в первый раз против своего бывшего мужа, в другой – против сотрудников супермаркета JC Penny. По мере того, как детализировался длинный список ее предыдущих обвинений, один грязный иск за другим, воспоминания о самых первых встречах с ней всплыли у меня в памяти. И я задался вопросом -  отчего, с самого начала чувствуя, что она принесет нам неприятности, не доверился я интуиции и не предпринял решительных действий?  Отчего не настоял на своих опасениях в разговоре с Майклом, когда тот пытался защищать это семейство? Как мы вообще допустили, чтобы эта женщина проникла в наши жизни?

Кульминационным для меня стал момент, когда Дженет под присягой поведала, будто она была уверена, что соучастники Майкла – включая меня -  планировали сделать так, чтобы их семья попросту исчезла.

- И кто-то предложил вам воспользоваться воздушным шаром (для побега из Неверленда – прим. пер.)? – спросил Мезеро.

- Это был один из возможных вариантов, - подтвердила Дженет.

Присутствующие в зале суда разразились хохотом. Для нее все явно складывалось не лучшим образом.

Мальчики, Гевин и Стар, несмотря на очевидную  «тренерскую подготовку», проведенную матерью, тем не менее, противоречили друг другу в своих показаниях, а  дело, состряпанное прокурором, приобрело вид совершенной карикатуры, чем оно и являлось с самого начала. И не только показания их изобиловали несостыковками, но добрая часть всей теории обвинения попросту не имела смысла. Арвизо не были заслуживающими доверия людьми, и их история была неправдоподобна.

Был, однако, и один трогательный момент во время процесса. Все случилось, когда Дебби Роу вызвали на место для дачи свидетельских показаний. Пару лет назад они с Майклом решали вопрос об опеке над детьми, а вот теперь она выступила в его поддержку, так же как и в фильме-опровержении. Ее показания были правдивы, а она сама оказалась достаточно порядочна и отважна, чтобы открыто признать ошибки, допущенные в прошлом. Дебби сделала все, что было в ее силах, чтобы помочь Майклу. Я был рад, что их отношения снова обрели почву под ногами. Они заботились друг о друге; у них были совместные дети; и вместе с этим поступком Дебби вернулись их прежние доверие и любовь.

***

Мы с Майклом не разговаривали с той самой последней поездки, которую предприняли Эдди, отец и я в Неверленд. Как я уже писал раньше, нам не позволяли этого делать, поскольку если бы Майкла признали виновным, тогда и я столкнулся бы с обвинением в заговоре. К концу 2004 года Эдди стал проводить много времени, общаясь с Майклом по телефону. Время шло и, казалось,  Эдди был на пороге вступления в ту роль, которую раньше занимал я.  Майкл привык, чтобы рядом всегда был друг - союзник и помощник, которому он мог бы полностью доверять. В этом смысле Эдди был идеальным выбором: он был следующим в очереди,  законным преемником, если угодно. Я был счастлив, что Майклу есть с кем поговорить из нашей семьи, потому что не находил себе места, переживая за него и  с грустью вспоминая то чудесное время, что мы проводили в Неверленде в 2003 вплоть до того момента, когда неожиданно в ноябре обвинения покрыли мраком наши жизни.  Я понимал, что эти обвинения откинут Майкла назад на многие годы, если не навсегда, и ненавидел сам факт того, что не могу быть рядом с ним и поддержать в такую минуту.

И затем, незадолго до окончания суда, мои родители сообщили мне шокирующую новость. Они сказали, что Майкл очень огорчен на мой счет. Должно быть ему напели, что я не хочу давать показания и выступать на его стороне. Это было чудовищно, потому как ничего не могло быть дальше от правды.

Один из племянников Майкла, Огги, позвонил мне с той же новостью. Майкл рассказал ему, что я не собираюсь давать показания, был очень расстроен и метался по комнате со словами: «Нет, ты можешь поверить, что Фрэнка нет здесь, рядом со мной,  в такой трудный для меня час? Он ведь был мне, как сын. Он предал меня».

- Огги, я бы никогда так не поступил, - сказал ему я.

Во время суда я дал интервью для передачи «20/20», которую вела Кэтрин Крайер, и появился на шоу «Good Morning America». На телевидении я защищал Майкла и как мог дискредитировал семейство Арвизо. Я был одним из тех немногих, кто публично выступил в защиту Майкла, причем сделал это на свой страх и риск. Если бы присяжные вынесли обвинительный вердикт, именно я понес бы всю тяжесть последствий  своих публичных высказываний. Но я знал правду и искренне верил, что  весь мир должен узнать ее. Я не мог бездействовать, стоя в стороне.

Правда заключалась в том, что я жаждал давать показания в суде. Из всех свидетелей именно я точно знал, что конкретно происходило во время визитов Арвизо на ранчо. И я хотел увидеть, как свершится правосудие. Сторона обвинения никогда не вызывала меня; в конце концов, если бы это произошло, я давал бы показания в пользу противной стороны. Изначально план заключался в том, что я должен был выступить со стороны защиты в числе последних свидетелей. Но незадолго до означенного дня Джо Такопина позвонил и сказал, что они вместе с Томом Мезеро полагают, что это больше не имеет смысла.

- Том считает, что дело сейчас находится как раз в той самой точке, где он хочет, - объяснил он. – Нет нужды выставлять тебя.

Том не хотел втягивать меня в процесс и таким образом  открывать для потенциальных вопросов 20 лет, что я знаю Майкла.   Кроме того, по словам Джо, те самые «разумные сомнения», необходимые для  того, чтобы выиграть дело, были не только заронены, но и доказаны.

Проблема заключалась в том, что Майкл не слышал этих разъяснений касательно сложившейся ситуации. Ему сказали, что я отказался давать показания.  Если я когда и думал, что мои подозрения, будто кто-то из организации Майкла жаждет подсидеть и убрать меня,  только лишь паранойя, то теперь у меня были неопровержимые доказательства обратного. Это было откровенным саботажем. «Но от кого же все исходит», - задавался я вопросом. И раз никто не смог мне ответить на него, я стал одержим желанием найти предателя. Я спрашивал своего адвоката, должно быть, сотни раз: «Джо, ты ведь не говорил им, будто я не хочу давать показания, правда?»  Эта мысль сводила меня с ума тогда и преследует по сей  день.

Я был в бешенстве, что кто-то снова клевещет на меня Майклу. Но намного хуже, чем сама по себе ложь (мы проходили это и раньше), был тот факт, что на этот раз Майкл поверил. Однажды он  засомневался, когда ему наплели, будто я воспользовался своим положением и требовал взятку, и это было уже достаточно плохо; но то, что происходило теперь, не шло  ни в какое сравнение. Сама мысль о том, что я могу не поддержать Майкла, шла вразрез со всем, что я знал о себе, о том, каким я был человеком, и тем, что имело для меня ценность. Как Майкл мог поверить в это после всего того, через что мы прошли вместе,  что мы сделали друг для друга, кем мы были друг для друга, чем мы делились… как он мог поверить в то, что было полностью противоположно всей моей натуре? Ради всего святого, он ведь вырастил меня! Он знал все обо мне. Всю свою жизнь я не делал ничего другого, кроме как поддерживал и защищал его. Я знаю, что не был идеален, что совершал ошибки, но также я знаю, что мои намерения всегда были хорошими, а приоритеты – ясными. И Майкл знал это. И тем не менее, несмотря на все это, Майкл отвернулся от меня и сделал это легко и уверенно. Он говорил членам своей семьи, членам моей семьи и друзьям: «Нет, ну вы представляете, что Фрэнк сделал? Он не встал на мою защиту в такое тяжелое для меня время».

Слова, которые Майкл сказал мне однажды, принимая меня на работу, вновь и вновь звучали у меня голове: «Фрэнк, ты теперь обладаешь властью. Люди будут завидовать тебе. Они попытаются рассорить нас и настроить друг против друга. Но, обещаю тебе, я никогда не позволю этому произойти». Его слова  оказались пророческими, но вместо того, чтобы стоять рука об руку, как он  и обещал, Майкл, казалось, позабыл свое собственное предсказание. И когда дошло до дела, его вера в меня рассыпалась. Это предательство полностью уничтожило меня.

Я знал, что Эдди и Майкл близко сошлись, и надеялся, что брат сможет развеять посетившие моего друга сомнения. Но Эдди также считал, что я не поддерживаю Майкла, а мое появление на передаче 20/20   счел попыткой привлечь к себе внимание. Это не имело никакого смысла. Ведь если бы я жаждал внимания, то в моих эгоистических интересах было бы выступить свидетелем и дать показания, а не отказываться от них. И после этого за свое отдаление и разрыв с Майклом  я начал частично винить брата. Так ли все было или нет – позже он полностью отрицал это – Эдди все равно мог бы сказать: «Майкл, ты абсолютно точно знаешь, что Фрэнк ничего подобного не делал. Ты ошибаешься. Он любит тебя». Но он не сказал.

Мой брат застрял посередине. Эдди, как и я, вырос рядом с Майклом. Но в отличие от меня, его полученный  в детстве идеализированный образ Майкла  остался нетронутым. В течение многих лет, проведенных с Майклом, я смог принять его несовершенство. Я был рядом, чтобы оберегать его, но это значило также, что я должен принять его недостатки и защищать в том числе от событий, происходивших по его вине. Майкл никогда не показывал свою обратную, темную сторону в присутствии моей семьи. Эдди не видел, как он, охваченный ликующей паранойей, безжалостно сжигал мосты и выкидывал людей из своей жизни. Он не видел  сражений Майкла с пристрастием к лекарственным препаратам. Он не видел, как трудно тому было открыть глаза на финансовые проблемы. В результате, когда Майкл отвернулся от меня,  Эдди поверил его суждениям, как послушный сын верит отцу. Мы с братом всегда были близки, но суд  пролег между мной и ним, так же как между мной и Майклом. Я потерял Винни, я потерял Майкла и в тот момент чувствовал, будто потерял еще и брата.

Наш конфликт и тяготы судебного процесса неизбежно отразились на всей остальной моей семье – жизнерадостных, веселых рестораторах.  Они были потрясены и сколь сильно ни любили меня, все же не имели ни малейшего понятия, как теперь относиться ко мне. Откровенно говоря, я не виню их. Все оказалось намного сложнее, чем я ожидал и мог себе представить. Мама любила, когда все в ее жизни было просто и ясно: он желала знать, что со мной все в порядке, и, общаясь с ней,  в большинстве своем я никогда не вдавался в детали проблем до тех пор, пока все уже не было улажено. Она не знала или не понимала, почему Эдди и Майкл питали такие враждебные чувства ко мне. Мы много раз говорили на эту тему, но я и сам не мог толком объяснить, что пошло таким чудовищно неверным образом.

Казалось, мой отец был единственным, кто на самом деле понимал, через что мне пришлось пройти. Я приезжал к нему, когда бывал расстроен и хотел выговориться. Но, не смотря на это, вдали от Майкла, вдали от моей тихой гавани, которой всегда был дом в Нью-Джерси, я чувствовал себя изолированным и одиноким. Чему я и научился за годы с Майклом, так это тому, как, защищаясь, отгораживаться от окружающего мира; вот и в этот раз я инстинктивно ушел в себя еще глубже.  Депрессия, накрывшая меня в 2004 году, продолжалась в течение долгих месяцев судебного процесса. Я стал практически отшельником.

***

Вердикт был вынесен 13 июня 2005 года. Я был в родительском доме  вместе со всей семьей  перед телевизором, и по причине, которой сейчас уже и не вспомнить, занял место на кресле. Майкл был признан невиновным по всем пунктам обвинения, и я был свободен.

Добрые новости для Майкла, были  добрыми новостями и для меня. Если бы его признали виновным, окружной прокурор, возможно, предъявил бы мне обвинение в сговоре, и передо мной  замаячила бы перспектива от 2 до 6 лет тюремного заключения. Но, говоря в двух словах, вся эта отвратительная ситуация, наконец, стала историей. Мы кричали от радости, прыгали и обнимались.

После оглашения вердикта Майкл позвонил нам в Нью-Джерси, чтобы поговорить с каждым. Его разговор со мной, что не стало сюрпризом, был немного странным.

- Как ты, в порядке? – спросил я.

- Я очень рад слышать твой голос, - ответил Майкл. – Мы прошли через все и справились, но это было непросто. Это высосало из меня все силы, Фрэнк. Я собираюсь уехать отсюда. Уехать из этой страны. Они не заслуживают меня!  Шли бы они все! Не хочу больше иметь ничего общего с Соединенными Штатами. Никогда не вернусь сюда».

Мы не говорили о том, как он поверил, будто я отказался давать показания в его пользу.  Подробности и мучения, через которые прошел я во время этого суда, также не поднимались. У меня было такое чувство, что он сделал это звонок, потому что не мог иначе, но по его тону я прочитал, что сейчас не подходящий момент поднимать болезненные, глобальные темы.

После вынесения приговора Майкл отправился в Бахрейн. Отчасти эта поездка была обусловлена тем, что в США он больше не чувствовал себя как дома. Он говорил, публично и в частных беседах, что  Неверленд был осквернен полицейским рейдом. Неверленд, дом, который он горячо любил,  представлял собой квинтэссенцию его стремления к чистоте и невинности, - тех самых качеств, которые судебный процесс посмел поставить под вопрос. Поэтому он бросил ранчо и оставил свою мечту, ту которую  лелеял больше всех.

8 ноября 2005 года состоялось шоу «An All-Star Salute to Patti LaBelle: Live from Atlantis». Сидеть за кулисами и наблюдать за воссоединением Bluebelles было сплошным удовольствием, и карьера моя была на высоте. После того как шоу подошло к концу, гордость и счастье на мгновение вспыхнули во мне. Но это продлилось совсем недолго. Шоу прошло удачно, но его успех был для меня не большим утешением. Мои эмоции, словно не принадлежали мне больше. Я ничего не чувствовал.

Майкл пригласил мою семью в Бахрейн, чтобы вместе отпраздновать рождество, но я не поехал. В тот момент у меня шли переговоры с Расселом Симмонсом, одним из основателей Def Jam, относительно проведения концерта-трибьюта, на котором была бы отдана дань его вкладу  в хип-хоп музыку. Но это было лишь предлогом. Истинная причина же заключалась в том, что я был зол. Я жаждал оставить прошлое позади и насколько же  верил в собственное великодушие, но правда заключалась в том, что я попросту не мог простить его. Я все еще не мог поверить в то, что Майкл усомнился в моей непоколебимой преданности ему, особенно после всех страхов, тревог и депрессии, которые я пережил с ноября 2003 года. Я не хотел ни видеть его, ни говорить с ним.

Какая-то часть меня желала все выяснить и расставить точки над  i, но с годами я стал очень упрям. Когда Майкл впервые попросил меня работать на него, я знал, что это, фактически, приглашение на безумный аттракцион,  и с радостью согласился. В процессе этого взаимодействия я пережил лучшее время в моей жизни, и хотя моменты сомнений Майкла во мне были болезненны, я летел вниз и вверх по его американским горкам, призывая все свои терпение и снисходительность, на какие только был способен. И среди всех сумасшествий, которые мы разделили, суд стал самым жестоким аттракционом, на котором я когда-либо катался. Я пережил и вынес все это только ради него, только из-за нашей дружбы и из-за моей преданности. Прожив в тени всего происходящего больше двух лет, я решил, что заслуживаю нормальный телефонный звонок и настоящий разговор по душам. Разговор с другом, а не шаблонный обмен приветствиями.

После суда возникло впечатление, что Майкл не собирается налаживать со мной контакт. И он не то чтобы сквозь землю провалился, нет. Он регулярно общался с остальными членами нашей семьи и лишь меня избегал. Зная, что он с легкостью поверил в ложь относительно моего нежелания давать показания, я не ожидал простого и радостного воссоединения. Но я ожидал, что мы хотя бы поговорим. И ожидал, что у меня будет шанс высказаться в свою защиту. И что он извинится. Возможно, я слишком замкнулся на себе или был невнимателен. Безусловно, то, через что пришлось пройти Майклу, было куда серьезнее и болезненнее, чем мои тяготы. Но он даже не понял, что я переживал все это вместе с ним; и что для меня это тоже был один из самых темных периодов жизни.

Майкл воплощал для меня много ролей, он был и начальником, и наставником, и братом, и отцом. Но более всего другого он был старым и очень близким другом. Когда он отверг меня, я чувствовал себя  сбитым с толку и потерянным.  На моих глазах подобное много раз происходило с его друзьями и коллегами, но я всегда думал, что совокупность нашей совместной истории и моей преданности сделает меня счастливым исключением. Определенно, я ошибался.

Не считая Рассела Симмонса, я не знал, что делать дальше. Найти другую работу во время суда была крайне непросто. И я сомневался, с чего начать. Обивать пороги в поисках работы я не собирался.  Даже с учетом всего полученного опыта, в моей профессиональной истории зияли фундаментальные    дыры. Я не привык каждый день появляться в определенном месте в определенное время; и строить отношения с начальником – настоящим начальником, который говорил бы мне, что делать,  -  было для меня в диковинку. Я подумал, что в теории не плохо бы продолжать продюсировать  концерты и шоу, но на самом деле мое внутренне состояние совершенно не соответствовало всему этому. Я и всегда-то был довольно замкнутым, но в тот момент полностью ото всех закрылся. Я производил впечатление высокомерного, заносчивого, даже слегка странного типа. Возможно, самым худшим последствием моего несчастья стало то, что мной овладела паранойя Майкла. Я больше никому не верил. И как бы пафосно это ни звучало, правда заключалась в том, что я потерял веру в человечество.

Спустя несколько месяцев я собрался и открыл офис в здании на Пятой Авеню, мой первый офис. Началось время самовосстановления. Выяснилось, что у меня есть необходимые навыки, и я приобрел репутацию человека, который хорошо делает свое дело. Я знал, как выстраивать отношения, заключать сделки и получать доход. Люди обращались ко мне за помощью в заключении всевозможных договоров, и я начал брать свой процент за консультации. Вместе с этим начало приходить понимание, что расставание с Майклом было единственным способом обнаружить, что я могу быть успешным и могу процветать  без него. Это стало важным уроком. Моя самоидентичность, которая так долго была закутана и прикрыта личностью Майкла, вдруг начала проявляться. Впервые за всю мою взрослую жизни, я поставил  на первое место самого себя

Часть вторая

В пятидесятый день рождения моей матери, 19 августа 2007 года, мы устроили вечеринку-сюрприз в нашем доме в Нью Джерси. Вечером, когда разошлись гости, на пороге появился Майкл. За ним вереницей следовали трое его детей, черный лабрадор по кличке Кэния и кошка.

Мой отец позвонил мне в офис и сказал: «Думаю, тебе стоит приехать сегодня вечером домой, но смотри, чтобы с тобой никого не было». Как только он произнес эти слова, я понял, что Майкл у нас в гостях.

Я не видел своего старинного друга три года – с тех пор как был в Неверленде, когда ему только-только предъявили обвинения. В тот вечер я отправился в Нью Джерси. Я был рад увидеть его и детей, но притворяться, что произошедшее между нами давно в прошлом и дела обстоят прекрасно, я никак не мог. Я сказал Майклу:

-         Нам надо поговорить.

-         Хорошо, - ответил он.

В разговор вклинился Эдди, который в тот период считал себя защитником Майкла. «У вас пять минут», - самоуверенно объявил он. Мой брат был убежден в том, что я предал Майкла. Я бы вел себя точно так же, если бы считал кого-то виновным в подобном поступке.

-         Что ты говоришь? У меня пять минут, чтобы побеседовать с господином Джексоном? – огрызнулся я.

Я был вне себя и, повернувшись к Майклу, продолжил:

-         Ну, как? У меня пять минут, чтобы пообщаться с тобой?

-         Я этого не говорил, - ответил Майкл и с этими словами направился вслед за мной в комнату, которая когда-то была моей, а теперь Эдди превратил ее в звукозаписывающую студию. Эдди шел за Майклом попятам. Я попросил брата уйти, но он отказался.

-         Нет, тебе лучше уйти, - сказал ему Майкл и Эдди нехотя подчинился.

-         Прежде всего, хочу сказать, - начал я, обращаясь к Майклу – что если мне потребуется несколько часов, чтобы поговорить с тобой, я так и сделаю.

-         Фрэнк, успокойся, - сказал Майкл. – Ты же знаешь своего брата.

Эдди, который стоял за дверью, постучал и хотел войти, но Майкл сказал ему:

-         Все в порядке. Нам надо поговорить.

Я посмотрел на Майкла… и заплакал.

-         Как ты мог допустить такое? – взывал я. – Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Знаешь, что я за человек. Как ты мог позволить людям нас поссорить? Почему ты поверил им? Почему ты захотел им поверить? Ты говоришь, я тебя предал. Как же я сделал это?

Вопросы, которые переполняли меня на протяжении трех лет, вырвались наружу, один за другим. Где-то посреди этого потока я сказал Майклу:

-         Запомни, моя совесть чиста. Я не сделал ничего плохого и не сожалею ни об одном поступке. Я всегда был готов поддержать тебя любым возможным способом. Ты говорил, что тебя часто предавали. Ты научил меня быть верным, я был им. Я всегда был верен тебе и останусь таким навсегда. А где была твоя верность?

Майкл был спокоен.

-         Ну, мне сказали, что ты не хочешь давать показания в суде. Ты не собирался выступить в мою защиту, когда я в этом нуждался. Меня это ранило. После всего, что я для тебя сделал… - ответил он.

-         Кто тебе это сказал? – спросил я в гневе. – Это неправда. Твой адвокат, Том, сказал Джо, моему адвокату, что в моих показаниях нет необходимости.

-         Не помню, кто это был. Кто-то сказал мне об этом.

-         Кто же? – продолжал настаивать я.

-         Я не помню. Сказали и все.

Майкл говорил со мной, лежа на кровати, ноги кверху, и отдыхал, дав мне возможность выговориться.

-         Кто тебе сказал? – негодовал я.

Этот вопрос сводил меня с ума несколько лет. Я пытался успокоиться, но контролировать эмоции было нелегко.

-         Ты говорил, что ничего подобного никогда не случится, - наконец, ко мне вернулась способность говорить спокойно. – Когда я только начал работать с тобой. А теперь ты всем рассказываешь, что я тебя предал, что я не поддержал тебя.

Я шагал взад-вперед, как я обычно делаю, перед кроватью, на которой лежал Майкл.

-         Но на самом деле все было не так. А ты не позвонил мне, чтобы узнать правду, потому что предпочел поверить тому, чему хотел поверить – что я предатель. Тебе хотелось быть жертвой. Хотелось говорить всем, что ты мне помог, а я тебя подставил. Но я этого не делал. Что я такого сделал, что ты так меня возненавидел? Ты понятия не имеешь, как мне больно. Я тебя знаю. Почему бы просто не позвонить мне и спросить самому, вместо того, чтобы давать волю воображению?

В этот момент я почувствовал, что мои эмоциональные слова начали доходить до адресата. На глаза Майкла навернулись слезы. Он поднялся и обнял меня.

-         Прости, - сказал он. – Ты знаешь, я люблю тебя как сына.  Мне очень жаль, что ты переживаешь все это из-за меня. Давай просто начнем все сначала.  Я мог бы поехать куда угодно, но я здесь, рядом с тобой и твоими родными. Я хочу двигаться дальше.

Он извинился за тот безумный звонок, когда мне угрожали арестом в случае, если я прилечу в Ирландию.

Чего я не предполагал услышать от Майкла Джексона, так это объяснений. Я был знаком с его паранойей, я имел с ней дело на протяжении многих лет, но мне было трудно принять тот факт, что на этот раз она  обратилась против меня. Я не был до конца уверен в том, понимает ли сам Майкл, чего боится и от чего пытается себя защитить. Ему через многое пришлось пройти, и я всегда напоминал себе, что не был в его шкуре. Поэтому я решил – хватит. Я видел, что он по-настоящему сожалеет о произошедшем. Я хотел только извинений, сожаления с его стороны и мира между нами.

-         Я не хочу с тобой деловых отношений, - сказал я. – Я просто хочу быть твоим другом, мне нужна твоя дружба. Мне нужен ты.

-         И я хочу того же, - ответил Майкл.

Мы были друзьями на протяжении двадцати лет, но, тем не менее, каким-то образом забыли, как крепко нас связало все, что мы пережили. Я знал недостатки Майкла, но все равно винил в его крайностях окружающих его людей. Мне хотелось заботиться о нем, несмотря ни на что. Нелегко избавляться от старых привычек.

Глава 24. Немыслимое

В течение следующей пары лет мы с Майклом были в регулярном телефонном контакте – как друзья. Он работал над серией из 50-ти концертов This Is It, которые планировались в лондонской O2 Arena в июле 2009-го. Шоу должны были стать лебединой песнью Майкла. Даже его дети, которым никогда раньше не разрешалось смотреть его живое выступление, собирались увидеть шоу – в первый и последний раз.

По моему предложению Майкл снова нанял своего бывшего менеджера, Фрэнка Дилео, с которым не работал с тех пор, как я был ребенком. Я помнил Фрэнка еще с Victory-тура. Фрэнк связался со мной и попросил присоединиться к работе над лондонскими концертами: он был уже не молод и чувствовал, что нуждается в помощнике. «Тебе стоит сначала обсудить это с Майклом, – возразил я, – но если он не против, то я готов». Время было для меня подходящим. Я как раз искал следующее шоу, которым можно было бы заняться, а Фрэнк был мне близким человеком и многому меня научил. Но решение я оставил в руках Майкла. Мне не хотелось брать должность насильно.

Вскоре после этого между мной и Майклом состоялся краткий разговор. Майкл сказал, что мой брат Эдди и Джеймс Порте собираются в Лондон, чтобы вместе продолжить работу над альбомом, который начали в Нью-Джерси. Майклу нравилась творческая синергия, возникшая между ними тремя, и он с энтузиазмом ждал возможности снова заняться музыкой. Он давал Эдди шанс, который всегда обещал. Это был звездный час Эдди.

Майкл сказал, что счастлив снова работать с Фрэнком Дилео, а затем перешел к главной теме звонка: он хотел, чтобы я присоединился к ним в Лондоне.

– Фрэнк свяжется с тобой, – сказал он. – Договорись с ним обо всем, только держи это между нами. Никому ничего не говори.

Услышав эти слова, я улыбнулся. Некоторые вещи не меняются никогда.

– Я очень горжусь тобой, – сказал я. – Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – ответил он. – Все, мне пора. Мы едем на репетиции.

Для нас с Майклом это должно было стать маленьким шагом на пути к восстановлению отношений, и, несмотря на всю горечь и раздоры последних лет, я знал, как здорово все может получиться. Это была его финальная серия концертов, и мне хотелось участвовать в их подготовке.

25 июня 2009 года, когда я был в Италии и ожидал вызова в Лондон, Майкл умер. В тот день исполнилось ровно десять лет с даты концерта Michael Jackson & Friends в Сеуле. Десять лет с тех пор, как я начал работать с Майклом.

***
В Кастельбуоно, послушав новость о смерти Майкла на сотовом телефоне, я некоторое время бродил взад и вперед по мощеным улицам в одиночестве. Мой друг отогнал домой мою машину, а кузен Дарио ждал у своего автомобиля, давая мне время справиться с шоком и горем. Мысли мои были в тумане, и казалось, будто мир стремительно вертится вокруг меня. Случайные воспоминания поднимались из глубин памяти и растворялись обратно. Короткие мгновения из прошлого – счастливые и печальные, значимые и незначащие, смешные и грустные, всплывали на поверхность и тут же исчезали. Забираясь в машину Дарио, я все еще был в этом состоянии. Отчасти я даже надеялся, что все это – очередная хитрость Майкла. Майкл уже, бывало, в прошлом пропускал концерты. Имел место, конечно, и досрочно законченный Dangerous-тур, и отмененные концерты Millenium, но конкретно мне вспомнился случай в 1995-м, когда мне было пятнадцать. Майкл тогда должен был выступить в специальной программе для канала HBO, и я собирался пойти на то шоу. Но за неделю до передачи он поделился со мной: «Фрэнк, я должен тебе кое-что сказать. Шоу не будет». Духовный наставник ему об этом поведал. И действительно, прямо перед шоу Майкл потерял сознание во время репетиций. Концерт отменили. Вот и теперь я невольно надеялся, что это просто какая-то хитрая схема, чтобы увильнуть от концертов.

Пока кузен вез меня домой, я позвонил семье в Штаты. Все плакали, но никто не мог поверить, что Майкла больше нет. Его смерть была нереальной. Я даже поговорил с братом Эдди – наши разногласия растворились в слезах этой трагедии. Никто из нас не мог найти слов друг для друга. Пока я был на телефоне с семьей, пытаясь осознать случившееся, один из них сообщил мне, что Майкл умер от передозировки. Я знал, что, когда он жил у нас в Нью-Джерси, он ничего не принимал (даже к вину не хотел притрагиваться), поэтому новость стала для меня сюрпризом. Но в последнее время он находился под давлением выступлений, а в прошлом я видел, как это инициировало его проблемы.

Майкл столько раз говорил мне, что погибнет «from a shot» (shot – «выстрел»; второе, менее употребительное значение – «укол, инъекция»). Он всегда использовал именно это слово, и каждый раз я неизменно думал о выстреле из оружия, но в конечном итоге его убила инъекция. В моем понимании главная разница между гибелью от выстрела и от инъекции состояла в том, что последнее подразумевало выбор, осознанное решение. Майкл звал докторов и просил их об инъекциях бессчетное число раз. И у него всегда была возможность предотвратить этот акт. В тот момент все это казалось мне такой бездумной небрежностью. И, тем не менее, я знал: винить Майкла в том, что он навлек это на себя, было бы слишком просто и более того, несправедливо. Боль и страдания Майкла были реальными и глубокими. Да, существовали более безопасные способы облегчать его боль, и он испробовал многие из них. Его исследования, медитация, сочинение песен и выступления, гуманитарная деятельность, создание Неверлэнда, и, превыше всего, его дети – все были усилиями заглушить боль, а в случае детей – победить ее любовью, которая значила для него больше, чем все остальные занятия вместе взятые. Но в конце физические и психологические страдания взяли верх, и Майкл умер в своем бесконечном поиске внутренней гармонии.

Конечно, он не планировал умирать еще долгое время. Он ценил каждый момент, проведенный с детьми, и далеко не закончил построение своей семьи. Он хотел завести больше детей. Более того, Принсу, Пэрис и Бланкету еще предстояло немало повзрослеть, и он предвкушал, как разделит с ними все жизненные вехи, которые предстоят им в будущем. «Фрэнк, – говорил он, – представляешь, когда Принс вырастет и мы сможем беседовать с ним за бокалом вина?» Он размышлял о том, как познакомится с будущим мужем Пэрис и убедится, что тот ей подходит. Он шутил со своими детьми: «Каждый из вас подарит мне по десять внуков». Майкл ни за что не захотел бы умышленно оставить их одних. Он даже воображал увидеть правнуков. Когда дело касалось семьи, он мыслил в долгосрочной перспективе за нас обоих. «Фрэнк, жду не дождусь, когда буду рассказывать твоим детям истории про тебя», – бывало, говорил он.

В дни, последовавшие за его смертью, мой гнев обратился на окружавших его людей. «Где они были?» – не мог понять я. Почему они не проследили, чтобы этого не произошло – не смогло произойти? Кто-то должен был защитить его. Я должен был защитить его! Но я никогда не представлял себе, что нечто подобное случится. Ведь, повторюсь снова, когда я в последний раз видел Майкла в Нью-Джерси – хотя с тех пор прошло почти два года, – он был абсолютно чист, даже алкоголь не пил. Он был полностью сосредоточен на том, чтобы вернуться к работе.

Я вспомнил разговор с Фрэнком Дилео месяц или два назад, когда он сказал: «Нам надо проследить, чтобы Майкл лучше питался. Он слишком худой». Но также он сообщил мне, что Майкл выступает хорошо, полон энергии и что шоу получится потрясающим. «Поразительно, – восклицал Фрэнк, – на что он все еще способен в пятьдесят лет! Нужно только держать подальше безумных докторов, и все будет отлично». Тогда я понял, что Фрэнк борется с докторами так же, как когда-то боролся я.

Конечно, у меня были свои подозрения насчет опасности препаратов, которые употреблял Майкл. Но я знал из беседы с анестезиологом, который был столь откровенен со мной в Нью-Йорке, что пропофол безопасен – если дозу контролировать должным образом. Доктора, к чьим услугам прибегал Майкл, всегда были специалистами, экспертами в своей области. Однако Конрад Мюррей, врач, который ввел ему смертельную дозу пропофола, не был анестезиологом; он был кардиологом. Мне никогда и в голову не приходило, что такое лекарство может давать кто-то кроме эксперта, и эта уверенность подавила страхи по поводу рисков, на которые шел Майкл. Он был человеком с серьезным расстройством сна, и его повели по неверному пути лечения. Пропофол не является безопасным способом обрести сон, но он был единственным средством, которое нашел Майкл. Зная его так хорошо, я могу с уверенностью сказать, что в ту ночь, когда он умер, все, чего он хотел, – это выспаться для завтрашней репетиции.

Эдди вылетел в Лос-Анджелес, чтобы поддержать семью и детей Майкла. Рэнди, один из ближайших к Майклу братьев, всегда державшийся в стороне от политических дрязг, возглавил семью Джексонов, любезно взяв на себя организацию формальностей. Полторы недели спустя я тоже прилетел в Лос-Анджелес. Панихида проводилась 7 июля в Staples Center, где Майкл репетировал для своих концертов. В каком-то смысле, похороны стали просто еще одним грандиозным шоу, и неудивительного, ведь вся жизнь Майкла была большим зрелищем. Интимность в таких условиях существования была невозможна.

Многие из тех, кто присутствовал на похоронах, по-настоящему оплакивали уход Майкла, но были и другие, для кого это событие стало чем-то вроде похода на церемонию вручения Оскаров. Но я знаю, Майкл хотел бы, чтобы участвовали все. Он привык к большим толпам. Все эти лица служили напоминанием о том, как он объединил людей и сколько жизней затронул. Все мы, собравшиеся вместе в одном зале. Как бы мне ни хотелось лично попрощаться со своим близким другом, я понимал, что Майкл принадлежал всем.

В Staples Center было много знакомых мне лиц – Родни Джеркинс, Фрэнк Дилео, Карен Смит, Майкл Буш, и конечно, члены семьи Майкла. Я обнял их и увидел в их глазах то же чувство шока и потери, какое ощущал сам. Была там и Карен Фей – «Turkle»— визажист Майкла. Когда я увидел ее, мы обнялись в слезах. «Майкл так любил тебя, Фрэнк, – произнесла она сквозь слезы. – Ты был ему как сын. Он любил тебя, он любил тебя…» – «Карен, он и тебя любил», – всхлипнул я в ответ.

Семья Майкла всегда готова была поддержать его. Какие бы разногласия между ними не возникали, они неизменно объединялись, когда одному из них требовалась помощь, и теперь они были едины в своем горе. Я обнял Джеки, Дженет, Тито и его троих сыновей. С 3T я не виделся уже довольно давно. «Мне так жаль, – сказал я им. – Когда все немного уляжется, я с удовольствием пообщался бы с вами, ребята». Они были хорошими людьми. Я равнялся на них в детстве.

Все, казалось, были немного в растерянности. Очень тяжело было поверить, что это происходит на самом деле. Кэтрин, мать Майкла, сдерживала чувства – все старались, особенно ради детей, – но ничто не могло изменить того факта, что человек, которого хоронили, был ее родным сыном. Она и по сей день ни разу не навещала его могилу в мемориальном парке Форест Лон. Ей просто слишком тяжело.

Служба началась, и когда слово взял Преподобный Эль Шарптон, я, к собственному удивлению, был глубоко тронут его речью. Он говорил о том, как Майкл стал силой, объединившей людей в мире, не знающем цветов кожи, как он не признавал ограничений и никогда не сдавался. Это была светлая, радостная речь. Слушая слова Преподобного, я услышал отголоски идей самого Майкла и почувствовал, как его сияющий дух наполнил зал. Я верю в то, что после этого мира есть еще один – рай или как его ни назови, – и я верю, что энергия и аура Майкла были настолько мощны, что его присутствие по-прежнему ощущается, как здесь, на Земле, так и в том, другом мире, где бы он ни был.

Мне вспомнилась одна зимняя ночь в Манхэттене, вскоре после того, как я начал работать на Майкла. Около полуночи нам вдруг захотелось выйти и погулять на Таймс-сквер. Не будя охрану, мы выскользнули из отеля и взяли такси. В то время на Таймс-сквер еще существовал магазин «Virgin Megastore». Он был открыт допоздна, поэтому мы отправились к нему. Снаружи у магазина мы заметили пожилого человека: на лице у него была алюминиевая фольга, а на голове – шляпа, и он танцевал с огромной энергией. Ему, должно быть, было лет восемьдесят, но двигался он как молодой парень. Майкл, на котором была лишь зимняя одежда – никакой глупой маскировки, – подошел к нему поближе, чтобы рассмотреть. Потом положил двадцать долларов в его потрепанную картонную коробку на тротуаре. Старичок взглянул в низ, увидел двадцатку и принялся танцевать с удвоенным пылом. Это лишь один из моментов – ничего в нем не было такого, – но особенным его сделало то, что наш водитель в такси понятия не имел, что это Майкл Джексон сидит у него на заднем сидении, и энергичный пожилой танцор не представлял, что многие элементы в его движениях родились благодаря человеку, который подарил ему двадцать долларов. Мы погуляли тогда по улицам Таймс-сквер, только вдвоем, – для Майкла это была редкая возможность выйти в мир, не сталкиваясь с обезумевшей толпой. В тот момент он был просто обычным человеком, вышедшим погулять, и рядом с ним шел друг. Ночь была нашей.

Я видел множество концертов, и теперь Майкла-шоумэна больше не было – огромная потеря для очень многих людей. Мне будет не хватать Майкла-исполнителя, Майкла-музыканта, Майкла-артиста, но больше всего мне будет не хватать Майкла-человека, учителя, друга и члена семьи. Я скучал и оплакивал тот момент на Таймс-сквер, и бесконечную череду других мимолетных мгновений, которые хотел сохранить навечно. В этом была моя настоящая потеря. Похороны не принесли мне облегчения, – во всяком случае, того, о котором обычно говорят люди в таких ситуациях. Все, что я понял, это что время идет, и у нас нет иного выбора, кроме как продолжать жить. В завершение церемонии Джермейн спел песню Майкла «Smile». Это был удачный выбор: Майкл очень любил эту вещь.

После панихиды мы поехали из Staples Center в отель «Beverly Wilshire» на приватные поминки. Принс, Пэрис и Бланкет обрадовались, увидев мою семью. Они находились в оцепленной VIP-зоне помещения, но едва завидев нас, Принс воскликнул: «Касио здесь!» Мы бросились обнимать их, однако охрана преградила нам путь. «Пустите их, – велел Принс. – Они нам как семья».

Я могу повторять бесконечно, что дети Майкла всегда имели для него наивысший приоритет. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, у детей всегда был к нему доступ, и они это знали. Если он находился на деловой встрече, и одному из детей был зачем-нибудь нужен, он останавливал все, уделял внимание ребенку, а затем возвращался. Если дети капризничали и не хотели ложиться спать, он оставался с ними, разговаривал, объяснял, почему им нужно спать, где будет он и чем будет заниматься в это время. Он успокаивал их, если они плакали. Он никогда не отдавал плачущего ребенка Грейс или другой няньке. Ему всегда хватало терпения оставаться со своими детьми, пока они не успокоятся. Майкл всегда уделял им это время, и не важно, каким опозданием на встречу это могло для него обернуться. Он никогда не злился и не раздражался. Его терпение с ними было бесконечным, и в результате его дети выросли благоразумными, уверенными в себе и открытыми к миру. Но теперь, в час их величайшей нужды, когда он больше всего хотел бы успокоить и подбодрить их, его не было рядом, и моя семья немногим могла помочь. Мы просто обняли их и разделили наше общее горе. В тот момент, как и всегда в жизни Майкла, на первом месте были его дети.

Позже я узнал, что и их мать, Дебби, рассуждала так же. Марк Шаффел достал для Дебби билеты на панихиду и собирался сопровождать ее, но за день перед мероприятием в отеле «Westin» рядом со Staples Center между ними состоялся длинный разговор о том, стоит ли ей идти. Как бы ни хотелось ей выразить свои соболезнования, Дебби не желала отвлекать на себя ничье внимание. Поэтому она отодвинула собственное горе на второй план и, решив не создавать неловких ситуаций, тихо уехала обратно к себе на ранчо.

После поминок мы направились в приватную комнату наверху. Дети Майкла вошли в лифт первыми, и потом кабина заполнилась людьми, которые были перед нами. Нам хотелось побыть с детьми, но мы не желали вести себя нахально. Однако Принс крикнул: «Мы хотим, чтобы Касио поехали с нами». Так что все вышли обратно, и мы поехали вместе с Принсом, Пэрис и Бланкетом. Они были очень сильными, но печать в их глазах разрывала сердце.

Позже в тот день моя семья навестила дом Кэтрин в Хейвенхерсте, чтобы провести время с семьей Джексонов. Я разговорился с Пэрис, и в какой-то момент она поддразнила: «Папа рассказывал мне обо всех безумствах, которыми вы, ребята, вместе занимались». Оказывается, Майкл рассказал ей о нашей поездке в Шотландию – о привидении, о жутковатом отеле. Беседуя с дочерью Майкла, я знал: что бы ни было между нами с Майклом, если он разговаривал об этом со своими детьми, значит, наше прошлое значило для него так же много, как для меня. Он никогда не забыл той поездки, и я никогда ее не забуду.

***
Отношения Майкла с семьей были непростыми, и борьба за место под солнцем, которая всегда существовала в его мире, местами все еще продолжалась после его смерти. Джермейн заявил прессе, что являлся главной опорой Майкла. На следующий день после смерти Майкла его отец Джо появился на церемонии награждения, продвигая свой новый лейбл звукозаписи. Братья Майкла – Джеки, Тито, Джермейн и Марлон – снялись в реалити-шоу. Над сериалом к тому времени уже давно шла работа, это правда, однако впечатление (быть может, ошибочное) от всех этих событий было таковым, будто семья весьма бестактно наживается на внимании, которое привлекла к ним смерть Майкла.

На следующее Рождество Принс, Пэрис и Бланкет приехали к нам в гости в Нью-Джерси. Они всегда проводили Рождество с нами, либо у нас дома, либо в Неверлэнде, и уже привыкли к этому. Бабушка Кэтрин хотела сохранить традиции, чтобы жизни детей не пострадали больше, чем было неизбежно вследствие потери отца. Майкл хотел бы, чтобы все было именно так. Вместе с ними к нам приехал племянник Майкла ТиДжей, няня Грейс и Омер Батти.

На Рождество моя мама приготовила традиционный ужин с индейкой, состоящий из всех блюд, которые были любимыми у Майкла. Мы пытались расслабиться и весело провести время за книгами, фильмами и видеоиграми, но это было тяжелое Рождество для всех нас. Человека, который собирал нас вместе, не было с нами. Майкл всегда играл роль Санты, его энергия управляла всем мероприятием. Это он всегда стоял под деревом и раздавал подарки. Он был духом наших Рождественских вечеров. Теперь инициативу переняла мама, как она обычно делает в нашей семье.

Во время тех праздничных ночей в Нью-Джерси я часто видел сны о Майкле. Я разговаривал с ним в тех снах, мы вместе предавались воспоминаниям. Я говорил ему, как люблю его, и он отвечал мне тем же. Я чувствовал его присутствие, и мне известно, что не я один. Различные люди замечали, что Майкл появлялся в коридорах нашего дома. Моя мама не верит в сверхъестественное, но однажды поздно вечером, когда она мыла посуду в кухне, Майкл прошел мимо нее и произнес: «Привет, Конни».

Мы с Эдди были родными братьями и когда-то в детстве – лучшими друзьями. Я, бывало, ссорился с ним так же, как ссорился с Майклом, но если с Майклом мы все уладили, с Эдди дело обстояло иначе. Положа руку на сердце, я не мог винить брата за то, что он всеми силами пытался защитить и поддержать Майкла. Разве я не пытался делать то же самое? Я всегда был готов обсудить наши разногласия, но почему-то до этого так и не дошло, пока однажды Эдди не столкнулся с совершенно новой для себя жизненной ситуацией.

Как и я, Эдди сделал бы ради Майкла все. Мой брат был бесконечно предан ему. Но после смерти Майкла Джон Макклейн и некоторые члены семьи Джексонов оказались настроены против Эдди, и ему пришлось столкнуться с такими же абсурдными обвинениями, как те, что были направлены против меня (и которым Эдди верил). Мой брат осознал, через что именно мне пришлось пройти, и с этим пониманием пришло время нам, наконец, выяснить отношения. Как сказал Эдди, когда они с Майклом услышали, что я не буду давать показания, они подумали, будто я его предал. Майкл усомнился в том качестве, которое, как я думал, связывало нас навечно: в моей верности. И Эдди, в своей преданности Майклу, усомнился вместе с ним.

Я объяснил Эдди, сколь абсурдны были эти обвинения, и рассказал последовательно, как все было. Теперь, столкнувшись со зловредными созданиями, что плавали в водах организации Майкла, он, наконец, мне поверил. Тогда я задал Эдди вопрос, который все еще не давал мне покоя: кто сказал Майклу, что я не желаю давать показания в его пользу, – и брат не смог дать ответа. Так что, похоже, ответ я так и не получу, и мне придется гадать, уж не был ли это никто иной как сам Майкл… Майкл, который со своей подозрительностью и отравляющими жизнь сомнениями – иногда оправданными, иногда вымышленными – был вынужден поверить, что никому, даже самому близкому человеку, нельзя доверять…

Мы с Эдди поговорили о том, с чем ему пришлось столкнуться при взаимодействии с управляющими имуществом Майкла. Он с Майклом записал вместе двенадцать песен, три из которых Sony и фонд наследия отобрали для посмертного альбома. Но Эдди не понимал беспринципной политики и вероломства, окружавших бизнес Майкла. Некоторые люди усомнились в том, что песни являются настоящими. Внезапно пошел слух, будто Касио хотят нажиться на имени Майкла. Я знал, кто вовлечен в этот конфликт, и немного представлял себе, как следует себя вести, чтобы помочь Эдди разрешить проблемы. Только теперь мой брат начинал видеть, как непрост был мир Майкла и как быстро те, кто обитал в нем, могли наброситься на одного из своих.

Наш с Эдди разговор вышел долгим. В конце он понял, через что прошел я и каково это, когда твои намерения и действия представляют в неверном свете. И я наконец понял истинные мотивы своего брата. Нам следовало поговорить намного раньше. Жизнь слишком коротка, чтобы оставлять неразрешенными споры с людьми, которых по-настоящему любишь.

У моего брата недавно родилась дочка, которую назвали Виктория Майкл, – первая внучка в нашей семье. Я любил ее, и мне не терпелось стать дядей, и Эдди хотел, чтобы я присутствовал в ее жизни. Может быть, как новоиспеченный родитель он увидел наши отношения в новом свете – потому что ему захотелось, чтобы его собственные дети были дружны. Мы оба любили Майкла и были очень к нему привязаны. Много лет в детстве мы разделяли это чувство друг с другом и не хотели позволить ему встать между нами во взрослом возрасте. Майкла не стало. Наши сердца были разбиты, но причин для ссоры больше не оставалось. Сегодня мы с братом так же близки, как были когда-то, и даже ближе – понимая теперь, как много общего нас связывает. Мы оба счастливы снова быть братьями.